Незнакомец. Шелк и бархат

— Красивое, — согласилась она, бросив на него взгляд поверх очков. — Получится очень стильный ансамбль. И очень дорогой. Натуральный таиландский шелк сверху, подкладка из чистого шелка и платье из креп-сатина. Немногие могут позволить себе такой роскошный наряд. А, главное, немногим есть куда его надеть.

Он подумал о Камилле, которая часто блистала такими туалетами и была в них особенно великолепна, и проговорил:

— Вы, женщины, любите разодеваться в пух и прах — это вносит приятное разнообразие в жизнь.

— Женщины из высших слоев, если говорить точнее. Такое приятное разнообразие стоило бы мне месячной зарплаты.

— Вы коммунистка, госпожа Юнг?

— Все меня в этом подозревают. Но я не голосую ни за одну партию.

Кристер оглядел ее худощавое лицо, прямой нос, тонкие губы, бледную морщинистую кожу и невольно улыбнулся.

— Извините, но я никак не могу втиснуть ваш портрет в определение «низшее сословие», хотя этот термин уже безнадежно устарел.

— Посмотрели бы вы на моего сына! — воскликнула она с оттенком сарказма. — Он мог бы надуть кого угодно, выдавая себя за выродившегося итальянского маркиза или свергнутого принца. Моя мать была проституткой в Карлскруне, там фигурировали матросы и офицеры всех рангов и всех национальностей, так что все, должно быть, имеет свое естественное объяснение.

Она сделала жест рукой в сторону запертой двери в комнату закройщицы у себя за спиной и добавила:

— Или вот она, к примеру. Она действительно принадлежала к высшему сословию, но никакие модные платья, пусть даже сшитые по индивидуальному заказу, не могли скрыть, что у нее шея и ляжки, как у прачки.

— Но она и не была вовсе дочерью маркиза. Ее отец был бизнесменом, грубым и неотесанным человеком, которому удалось загрести целый миллион. Я думаю, что вы все же склонны слегка преувеличивать значение денег.

Она сняла очки, и радужки ее глаз снова напомнили ему холодный прозрачный лед.

— А вы сами, господин комиссар? Кто были ваши родители?

— Мой отец был председателем уездного суда в Скуга…

— Вот именно, — подхватила она с ноткой презрения в голосе. — А теперь вы сами занимаете высокий пост в полиции. Не вам объяснять мне, что такое не иметь денег, что такое гнуть спину за каждую монету — мне слишком хорошо все это знакомо.

Кристер уселся верхом на стул в полуметре от ее швейной машинки.

— Вы так и не упомянули, чем занимался ваш муж. Он был «садовым работником» у Эрика Грена?

Она почувствовала, что он произнес это презрительное название как бы в кавычках, но прошло еще несколько секунд, прежде чем она поняла, что он цитирует ее же собственные слова.

— Да. Он работал на них пятнадцать лет и все время копил деньги, чтобы завести свой собственный сад.

Очки снова были на своем месте, а игла машины прострачивала ровный, словно по линейке, шов на белой ткани с красными цветами. Голос звучал легче и беззаботнее, когда она проговорила:

— Но разумеется, его жалких денег, заработанных потом и кровью, не хватало на мало-мальски приличный сад, урожай из которого можно было бы продавать, получая доход. И он вынужден был влезть в долги. Ну, а потом началась вторая мировая война, его призвали в армию, и он очень припозднился с выплатой ренты и амортизацией — это был просто ад кромешный.

— Я предполагаю, — спокойно произнес Кристер, — что деньги ему одолжил Эрик Грен, а когда в конце войны он умер, то Веронике, как вы сами говорили, досталось по наследству все, в том числе и данные кредиты. Она жестоко обошлась с вами и вашим мужем?

Гунборг Юнг фыркнула.

— Она довела до нашего сведения, что устроит нам большие неприятности, если мы не заплатим все в срок и до последнего эре. А поскольку ни один из нас не сомневался, что именно так оно и будет, нам оставалось только работать, копить, экономя на всем, и со страхом ждать завтрашнего дня. Нет уж, я слишком хорошо все это знаю, чтобы отрицать значение денег в человеческой жизни.

Машинка остановилась, Гунборг Юнг погрузилась в воспоминания и размышления.

— Жестоко? Да уж, Вероника Грен с самых юных лет была исключительно жестоким существом. Наглая, дерзкая, избалованная, к тому же терпеть не могла, чтобы что-то противоречило ее желаниям. Я присутствовала при одном небольшом эпизоде, когда шила для ее матери. Это, конечно, мелочь, и о ней, может быть, вообще не стоило бы упоминать, но я часто думала об этом случае, и мне трудно отделаться от ощущения, что в нам, как в капле воды, отражается вся сущность Вероники Грен-Турен. Не знаю, известна ли вам, господин комиссар, детская считалка про шелк и бархат.

— Нет, не припоминаю.

— Да, пожалуй, она более известна среди девочек. Нужно перебирать все пуговицы на одежде другого, повторяя считалку, пока не остановишься на последней пуговице: «Шелк, бархат, тряпка, лохмотья, шелк, бархат, тряпка, лохмотья…»

— Понимаю. Все хотят, чтобы счет остановился на шелке или бархате, и очень огорчаются, когда их одежда подпадает под понятие «тряпка» или «лохмотья».