Ничья

Кравцов несколько дней ходил за мной по пятам, просил написать заявление о вступлении в комсомол. Наконец я придумал, как остановить его преследование, сообщил, что собираюсь вступить в партию.

– Но это невозможно! Вы даже не комсомолец.

– Возможно, – сказал я и, понизив голос, доверительно сообщил: – мои дела уже рассматриваются в штабе дивизии.

– Вы не шутите?

– Разве такими вещами шутят? – произнёс я укоризненно.

Он понимающе кивнул.

По территории части Кравцов передвигался стремительной походкой, обычно с какими-то бумагами, озабоченным лицом и острым ощущением всей тяжести возложенной на него миссии. Однажды его за руку остановил Дукас и спросил:

– Напомни, какой рукой честь отдают?

– Правой… – ответил тот машинально.

– А левая на что?

Кравцов на несколько секунд задумался, потом догадался:

– Ты шутишь?

– А ты не так уж безнадежен, – сказал Слава.

– В каком смысле?

– В медицинском.

– Не понял?

– Заходи на обследование.

Кравцов ушел озадаченный.

Авторитетов Дукас не признавал, субординации не соблюдал, начальству дерзил. Словом, позволял себе неслыханные для младшего офицера вольности. Можно сказать, привилегией врача-двухгодичника, пренебрегающего военной карьерой, пользовался в полной мере. За это ему так и не присвоили звание старшего лейтенанта. Он, разумеется, не переживал. В зависимости от ситуации и количества выпитого Слава мог быть миролюбиво добродушным или пугающе агрессивным. Впрочем, пьянство Дукаса особого неприятия у начальства не вызывало. Комбата больше раздражало его наплевательское отношение к дисциплине. Вообще в армии к пьянству относились снисходительно. А что оставалось делать? Как с ним бороться, если явление, можно сказать, неискоренимо?

Рядом с нашим батальоном располагался танковый полк, которым командовал свирепый подполковник, этакий мордоворот с крутым нравом. Одно его появление вызывало дрожь у подчиненных. Однажды, обходя утром построенный на плацу полк, он обнаружил отсутствие командира одного из батальонов.

– Почему не вижу командира? – гаркнул подполковник.

Вышел вперёд заместитель комбата и дрожащим голосом начал:

– Товарищ подполковник, вчера… – и тут он, понизив голос, осторожно продолжил, – отмечали, по случаю новоселья… с утра страдает, не в состоянии…

Свирепое лицо подполковника приняло сочувственно-проникновенное выражение:

– Тяжко ему, говоришь?

– Тяжко, – подтвердил заместитель комбата, кивая.

– Ну, пусть, пусть полечится… но чтобы завтра как штык! Ясно?

– Так точно, товарищ подполковник!

Против пьянства были бессильны даже грозные женсоветы с воинствующими жёнами офицеров и прапорщиков, которые устраивали своим мужьям головомойки почище судов офицерской чести. На холостого Дукаса это, естественно, не распространялось, однако женатые офицеры страдали. Старшина нашей роты прапорщик Коркушко называл женсовет по-японски – суки сами. Он умел находить разным названиям остроумные эквиваленты из матерных слов. Однажды Дукас спросил его:

– Твоя жена – член женсовета?

– Она исправно ходит на все собрания суки сами, – ответил Коркушко, – ни одного не пропустит. Знаешь почему? Не потому что я пью, а потому что ждёт, что приду вечером злой и изнасилую её за это.

– Да ты орёл, Мокрушко!

Славе нравилось коверкать фамилию старшины. Коркушко не обижался, он вообще ни на что не обижался. Это был человек исключительно легкий и бесконфликтный, с веселым нравом. Внешне полноватый, с откормленными щеками и игривыми глазами, он любил шутку, умел хохотать до слез и обладал редко встречающимся качеством – самоиронией. От его торопливой речи уже становилось смешно, к тому же он немножко шепелявил. Когда у Коркушки родилась вторая дочь, я его поздравил, затем самонадеянно сказал:

– Знаешь, как называют тех, кто одних девочек строгает?

Ответ последовал обескураживающий:

– Раз ты мастак, приходи вечером ко мне и попробуй. Если у тебя получится мальчик, попьём пивка за мой счёт.

В довершение сказанного – старшину звали Владимир Ильич.

На бумаге борьбу с пьянством в армии вели, разумеется, непримиримую, а на деле бархатно-мягкую, с осознанием неизлечимости болезни. Но формально какие-то меры против этого недуга должны были применяться. И вот замполит нашего батальона, мужик недалёкий, который тоже был не прочь иногда поддать, решил побеседовать с Дукасом на эту тему по-отечески. Сел с ним в курилке на лавочку и стал говорить, как после оценил его речь Слава, пошлости. В частности, вещал он о нравственном облике советского офицера, о его ответственности перед товарищами, о необходимости радеть за честь батальона и далее в том же духе. Поведение Дукаса замполит назвал безответственным и закончил торжественно:

– Порядочный офицер не должен так себя вести!

На что Слава сказал:

– А вы попробуйте.

Замполит опешил:

– Что попробовать?

– Быть порядочным.

Если бы в этот момент у замполита оказался пистолет, думаю, он пристрелил бы Дукаса. А Слава спокойно и с любопытством наблюдал, как человек впадает в бешенство.

С комбатом отношения у Дукаса сложились устойчиво антагонистические – оба друг друга возненавидели.