Нигде посередине

Подав заявления, пришлось ставить в известность родителей. С Настиной мамой был разыгран целый спектакль, в котором маму усадили в кресло, велели не волноваться и не паниковать, принесли на всякий случай стакан воды, и я, в лучших традициях, на коленях просил руки её дочери. Мама была растрогана до слёз, расцеловала нас обоих и благословила сдёрнутой со стены бумажной иконкой. Своей же маме и отчиму я сообщил о наших планах как бы между делом, имея целью не столько само оповещение, сколько получить разрешение жить на даче до лета. Но я недооценил своё семейство. На шум вылетела Машка, уже тогда, в шесть лет, имевшая представление о романтике, какой она должна быть, и сразу принялась планировать нашу свадьбу. Вообще, надо сказать пару слов о семьях. Настино семейство культивировало сдержанность в выражении своих эмоций, и я за два года только один раз стал свидетелем прорвавшихся чувств, когда её мама обозвала при мне Настю «засранкой», правда, совершенно за дело. Когда я спросил однажды, говорили ли ей в детстве хоть раз, что её любят, Настя помотала головой и отвечала: «Нет, а зачем? Я и так это знала». Моя же семья любила выражать свои эмоции открыто, не стесняясь и в полный голос. Эмоции сменяли одна другую с калейдоскопической быстротой, и на протяжении одного вечера можно было легко наполучать подзатыльников, быть осыпанным поцелуями и уверениями в любви, а потом огрести ещё раз. То, что меня мама любит, я знал не только инстинктивно, но об этом было принято говорить вслух, и слышать эти подтверждения для меня было с детства жизненно важно. Так что в моей семье мы любили мы друг друга громко и своих чувств не стеснялись. К этому надо добавить, что Настю моя мама заобожала с первого же раза, когда Настя только промелькнула на лестнице, и часто мне напоминала о том, как же мне в этой жизни повезло.

– Только посмей обидеть Настеньку, – шипела он мне в коридоре. – Я тебя больше на порог не пущу, а Настеньку удочерю, будут у меня две дочки, так и знай!

Отчим тоже одобрял мой выбор:

– У тебя хороший вкус, Питятя, – говорил он через клубы папиросного дыма. – Чудо девка.

Так что в каком-то плане Насте не повезло: она связалась с семьёй, в которой чувствами и счастливыми моментами было принято делиться. Так что, когда Машка заверещала «свадьба, свадьба, свадебка!», мне стоило некоторых усилий, чтобы охладить их романтический пыл и довести до сведения, что никакого праздника Настя не хочет, гостей собирать мы не будем, а просто распишемся, заберём вещи и уедем в тот же день в Апрелевку.

Идея не нашла никакого понимания.

– И что, даже родственникам не скажем? – спрашивала мама.

– Нет, ну скажем когда-нибудь, задним числом, – отговаривался я.

– А тёте Юле с дядей Борей? А Маечке с Берточкой? А Павлу Иннокентьевичу (Настиному отцу)? Что, вообще никому?

– Вообще никому. Иначе она испугается и оттабанит.

Машка обмякла и была готова заплакать. Мама совершенно не понимала, что я такое несу.

– Слушай, дело, конечно, ваше, но так не пойдёт. Ближайшим родственникам мы, конечно, скажем, и я не удивлюсь, если они захотят сделать вам приятно и прийти вас поздравить. Это их право. Считай, что это неизбежно. Как вы захотите это обставить – вам решать. Но они обязательно придут – если вы их не позовёте в ЗАГС, они, конечно, будут смертельно обижены, но они всё равно придут на вокзал к электричке. Так что чем людей мариновать на морозе, не проще ли их собрать в квартире?

И мы стали звонить Насте и зондировать почву. После некоторых переговоров и уговоров сошлись на узком кругу ближайших родственников, свидетелей, и плюс друзья-соседи сверху, как вишенка на торте. Замечу тут в скобках, что приглашать соседей оказалось чревато: те подарили нам большое и тяжёлое настенное бра, которое в первую же ночь сорвалось со стены и рухнуло на Настину подушку, на пару сантиметров промахнувшись мимо головы и едва не оставив меня вдовцом. Но это так, детали.