Нигде посередине

Я осознал, что подошёл к тому порогу в жизни, когда внутренний взгляд всё больше обращается назад и всё меньше выискивает что-либо впереди. Это не кризис среднего возраста, это просто спокойное осознание того, что, по всем биологическим понятиям, на свой перевал мы уже взошли и уже начинаем спускаться с него вниз, в последнюю нашу долину. Это, возможно, будет очень красивая долина и длинный, захватывающий дух спуск, но меня всегда больше увлекали подъёмы. Меня всегда привлекало это состояние омнипотентности, отсутствия терминальной дифференциации, когда ничего ещё не произошло и всё ещё может произойти, и никогда не знаешь, что увидишь за следующим перегибом склона, всё в новинку. Студенческие времена, это, конечно, уже отчасти дифференцированная стадия, но грудным младенцем я себя не помню, иначе бы написал и об этом. И в этой связи, вглядываясь в себя (да и в тебя), я постоянно пристально сверяю наше нынешнее состояние с теми смешными человечками, какими мы были, когда впервые увидели друг друга. Этот забавный персонаж, нелепый подросток, о котором я тут байки травлю, это отнюдь не, как ты выражаешься, я сам, любименький, это, если угодно, мой оригинал, а я – всего лишь его проекция во времени, это то зеркало, в которое я сейчас смотрюсь – и порой не узнаю отражения. И дело совершенно не в возрастных изменениях: есть внутренний облик, который после пятнадцати лет уже не меняется. Недаром же когда мы встречаемся с одноклассничками, мы в этих взрослых людях так мгновенно распознаём тех подростков, которые из них никуда за это время не выветрились. И тебя я слишком хорошо знаю, чтобы верить паспорту; тебе для меня всегда шестнадцать лет, и мне совершенно наплевать, сколько седых волосков у тебя на макушке. Так что дело не в нарциссизме, вся эта писанина – это, скорее, такой своеобразный способ самопроверки, подтягивания внутреннего камертона какого-то, сверка часов – вот с теми самыми детишками, которые где-то там внутри продолжают жить.

А вообще, брешут те, кто говорит, что двадцать лет – это время цветения человека. Оборачиваясь назад, я начинаю понимать, что настоящее цветение-то оно как раз сейчас, когда уже под полтинник подваливает. Сейчас, когда мы постояли на нашем перевале и только-только двинулись вниз по склону, открывается самый лучший вид на окружающий пейзаж: вот тебе и ретроспектива, пока пройденная дорога ещё хорошо видна и не скрылась из виду, и по мере того, как с каждым шагом становится всё более различим наш пункт назначения вдали, чётче и яснее делаются смысл и предназначение уже сделанных шагов. Сейчас-то как раз писать и писать, сил в избытке, какого-то опыта поднакопилось, голова ещё не в маразме, времени хватает. Садись да пиши во что горазд.

И вот настал такой момент, когда хочется воспоминаниям, особенно самым любимым, придать форму и как бы зафиксировать во времени, пока внутреннее зрение ещё не ослабло и они не растворились и не затёрлись окончательно. С воспоминаниями как с фотографиями: кладёшь засвеченную фотобумагу в проявитель и смотришь, как образ проступает, и важно не пропустить момент, когда пора быстро переложить в фиксаж. Только здесь наоборот: тут образ не проступает, а исчезает по мере того, как пройденная дорога скрывается за тем самым перевалом. И в какой-то момент возникает (возникла) необходимость его зафиксировать, пока не исчез окончательно.

Конечно, и «образ», который я фиксирую, он и субъективен, и пропущен через какую-то подсознательную призму и фильтр, и уже размыт временем, и нечёток. И, конечно, какие-то мелкие детали и виньетки я домысливаю и какие-то лакуны заполняю фантазией, как замазывают шпатлёвкой трещины в штукатурке. И, конечно, множеству неприятных, стыдных деталей и эпизодов я отказываю в изложении – поделом им, пускай умрут вместе со мной. Но в целом по максимуму придерживаюсь правдивости, по крайней мере в пределах, несомненно, избирательной памяти. Иначе зачем и утруждаться?

Ящик мороженых курей, 1 шт

1

В качестве вступления надо отметить, что ни один из нас всю эту игру с расписыванием в ЗАГСе всерьёз не воспринимал. Оба мы выросли в неполных семьях; родители наши женились и выходили замуж по два, три, а то и по четыре раза, и никакого пиетета перед институтом брака мы не испытывали. Скорее, этот изящный ход замысливался как способ одним ударом разрубить весь накопившийся узел противоречий и житейских бытовых проблем и в новом статусе жить той жизнью, которой нам бы хотелось, без оглядки на молву. Так что, в ретроспективе, оба мы оказались сильно удивлены, когда выяснилось, что на самом-то деле получилось всё так крепко и надолго; на такое брачное долголетие мы тогда как-то не рассчитывали и всяких клятв в вечной верности старательно избегали.