Социальный анархизм разводит активистов по разным лагерям, при этом не всегда с той однозначностью, которой добивался Букчин. Понимаемый как приверженность взаимопомощи, социальный анархизм включает множество локальных акций и повседневных утопических экспериментов, направленных на то, чтобы заменить саму основу социальных отношений путем «создания новой логики, привычек, пространств, возможностей и физических реалий» в рамках существующих систем204. Крайне важную роль в этих инициативах сыграли панк-движения и такие проекты, как «Еда вместо бомб» (Food Not Bombs), или активистские мероприятия, направленные на освобождение животных. Действительно, в некоторых регионах Восточной Азии — на Филиппинах, в Индонезии, Малайзии, китайском Ухане и Японии — такого рода эксперименты, как утверждается, вдохнули новую жизнь в угасающие анархические традиции205. Этот тип социального анархизма можно с легкостью сбросить со счетов как «анархизм ради образа жизни», но зачастую он бывает основан на «комплексном подходе к социальным изменениям». Позаимствуем изящное высказывание у Мэтью Уилсона: «Дело не в
Постанархизм стремится усилить критику доминирования, переформулируя анархистские представления о свободе и изменениях. В чем-то он схож с постлевой анархией — он так же критикует исторические традиции, которые поддерживают анархисты классовой борьбы, и поощряет критику «лефтизма». При этом постанархистов больше интересует политическая теория постструктурализма, чем практики движений. Их критика направлена на мышление Просвещения. В частности, они отождествляют с этой традицией Букчина, стремящегося вместе с другими сохранить утратившую свою актуальность политическую теорию, архитекторами которой выступили Бакунин и Кропоткин.
Рассматривая власть как силу, действующую на микроуровнях и влияющую на повседневные социальные отношения, постанархисты ставят под сомнение традиционную приверженность анархистов идее упразднения государства. Их доводы не так далеки от антианархической критики 1870-х годов: точка зрения, что власть может быть отменена, коренится в представлениях о человеческой природе и тезисе об освобождении как о достижении совершенства. Постанархизм, таким образом, принимает идею революции как момента освобождающей трансформации, которая искореняет разрушительную власть государства, позволяя людям осознать свою природную доброту и общительность.
Возможные последствия для активизма связаны с переосмыслением постанархистами анархической политики. Здесь существуют два взаимосвязанных хода. Оба они относятся к повторному открытию постструктуралистских течений в истории анархистской мысли. Во-первых, эгоизм Штирнера спасает анархию от анархизма, чтобы пробудить неизменно созидательную, трансгрессивную политику сопротивления. Во-вторых, критика Малатестой детерминизма Кропоткина корректирует идею анархии как финалистской утопии, окончательной (как пункт прибытия общества, а не направление движения), завершенной и достижимой, реализуемой посредством прогрессивного исторического развития, и вновь укореняет ее в повстанческих практиках.
В анархизме с маленькой буквы «а» центральное место занимает не теория, а движения, при этом он также представляет собой уход от анархизма с большой буквы «А», то есть анархизма отцов-основателей — Прудона, Бакунина и Кропоткина. Маленькая «а» трактуется по-разному: иногда она отражает эволюцию анархических принципов и устремлений, иногда делает упор на снижение ценности революции в постматериалистическую, постиндустриальную эпоху. Порой ее используют, чтобы вскрыть недостатки анархической теории XIX века или подчеркнуть нравственную сущность анархизма. Однако через все эти интерпретации красной нитью проходит мысль о том, что исторический анархизм — это идеология, конкурирующая с марксизмом, и что к анархистскому активизму следует относиться как к многогранному и неоднородному явлению207.