Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Итак, для меня счастие — моральная ценность, это благословение жизни, счастие — моральное состояние (бытие) души. Потому что счастие есть прежде всего гармония, внутренняя целостность — а что такое добро, как не гармония? У Вячеслава Иванова есть стихотворение о счастьи, я помню его только в отрывках:

Счастье не то, что с годиной случается
И с мимолетной <годи>ной кончается.
Счастья не жди, не ищи
Дух как на царство
На счастье венчается
В счастье как в солнце
Навек облачается
Счастье победа любви [241]

Нет большего врага счастия, как довольство, которое обычно называют счастьем. Вся разница между этими понятьями выступает при сопоставлении их с третьим понятием — страданье. Довольство и страданье — враги. Страданье убивает довольство; счастие не боится страданья, и страданье его поднимает на высшую ступень, углубляет до новых глубин. Довольство замыкает человека, счастье раскрывает его, делает его участником жизни целого. Но, конечно, я признаю, что между счастьем и довольством существует ряд переходных ступеней. У Герценов было счастье, хрупкое по многим причинам, но спасенное ими при всех испытаниях и падениях. И прав В. Гюго, назвавший «Былое и Думы» «летописью счастья, веры, высокого ума и добродетели»[242].

Письмо Гаусу напечатано в VII^ом томе издания Лемке стр. 24. Там есть слова: «Elle s’abandonnait sans scrupule a à une telle sympathiec, — il avait tout le temps pour entraîner de plus en plus une femme qui tomba plus naïvement que ne l’aurait fait une autre, en se d eéfendant»[243].

Мое прежнее толкование слова tomba[244] — как падение <далее нрзб>, что, с моей точки зрения, так и есть, сейчас поколебалось. Вряд ли Герцен в письме к Гаусу употребил бы это слово, в этом углубленном смысле, без его истолкования. И все же у меня еще остается надежда, что их борьба была на более высоких ступенях духовного бытия. И все источники, идущие от Natalie, говорят полностью в пользу этого. Вот выдержка из ее письма в самое острое время: «Чиста перед тобой, чиста перед всем светом, я не слыхала ни одного упрека в душе моей. В любви моей к тебе мне жилось, как в Божьем мире, не в ней — так негде, казалось мне. Выбрось меня из этого мира куда же? — надобно переродиться. Я с ней, как с природой, нераздельна, из нее и опять в нее. Я ни на одну минуту не чувствовала иначе»[245]. Это из ее исповеди. Герцен верил ей, значит, он или вкладывал другое содержание в ее слова, чем я, или же мое толкование его слов правильно. Что же Вы, женщина, думаете об этом?

Я теперь вспомнил, это Брянцев из Тюза. И смысл Ваших слов мне теперь вполне ясен. И точку над «и» не нужно. Ну что ж, оставим мои идейные позиции, понятие о долге. Я никогда Вам не говорил, что я не сомневаюсь, что не изменю себе. Как мне 2 года назад говорил А. К.[246] — или она должна воскреснуть, или Вы умереть. Это альтернатива любви. Недавно одна очень мудрая женщина, потерявшая мужа, — сказала то же самое о себе. Я это очень часто мучительно чувствую и спрашиваю себя — как же я могу, как я смею жить. И эту зиму с особой силой.

Что за мрачная мораль — быть может, скажете Вы. И мне тяжело думать, что Вы можете не понять, сколько в ней света. Но я живу. Я люблю жизнь, и я, несмотря на этот голос, — хочу жить. И, может быть, — помните Пушкина:

Но не хочу о други умирать.
Я жить хочу чтоб мыслить и страдать.
Я ведаю мне будут наслажденья
Средь горестей забот и треволнений
Порой мелодией упьюсь
Над вымыслом слезами обольюсь
И может быть на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной[247]

Может быть, но, Татьяна Борисовна, я теперь не понимаю, как это может быть, когда для меня прошлое живо, как настоящее. Мной так все было пережито, что зачатое тогда дает теперь всходы, раскрывается во всей своей глубине. Вы понимаете — это же жизнь! И реальная жизнь, неужели Вы этого не поймете. Ведь все же прошлое длится, растет, раскрывается, наполняет. Итак, это одно. А второе, что может спасти меня как Н. П. (это уже Ваша формула), — это то, что какая-то женщина может меня полюбить таким, заполненным неумирающей, нетленной любовью. Ведь Татьяне Николаевне я-то не изменю. Понимаете, если женюсь — я себе изменю. Но ей-то я не смогу изменить. С ней-то я останусь, так кто же захочет такого полюбить, такому отдать себя. Вы, женщина, отвечайте! Так что, Татьяна Борисовна, тут дело не в идеологии, а в фактах, не в сознании, а в бытии.