Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Итак, сперва о Герцене. Я взял письмо конца 1849 г., так как в нем лучше всего выражено то, что нужно. Но от этого Natalie не отступила до конца. Вот одно из последних 1851 г.: «Мне страшно за мою любовь к тебе, она слишком хороша, она робка, мой друг, у нее в памяти еще слишком живо страдание быть непонятою… Дети они тоже ты». И вот еще из письма к Рейхель[255]. «Испытание было велико, но я вышла из него… с большей верой в себя и во все святое, истинное, заветное. Тот, кто вел меня с детства, кто дал мне жизнь, кем я жила, я достойнее его теперь, чем когда-либо».

Об охлаждении к прошлому или о разном его переживании судить трудно; тут только мы имеем — ревнивую за него боль Герцена — ее слово до нас не дошло. Но из многих слов Natalie видно, как она ценила свое прошлое. Думаю, что и из ее исповеди (к Рейхель) это тоже видно. «Общей участи женщины», я думаю, она избежала — все высказывания Владимирского периода однозвучны с Герценом.

Не знаю, что Вы имеете в виду в связи с множественным числом увлечений, когда пишете о семейной традиции. Напишите яснее. А? Вы не поняли. Оно означало: «увлечение» (не согласитесь ли Вы исправить множественное число на единственное?).

Ну, теперь о себе. Осенью у Вас в столовой Вы сказали, что мне нужно жениться и что жена моя должна быть моложе меня. Может быть, шутили и этих слов как шутку не запомнили? Но зачем этим шутить. Затем Вы написали мне, как мне кажется, без всякого повода с моей стороны, о Брянцевском письме, и там Вы писали, что Вам надо этого желать для меня и что это хорошо, но Вам жалко, что я все же «перестану быть Н. П.». Далее: «Потребность новой привязанности в Вас сильная, и как же не пожелать быть счастливым, насколько это возможно. А потом мне стало жалко, что изменитесь Вы и что вообще станет обыденным то, что казалось исключительным». И, наконец, в последнем: «Но ведь Вы не сможете быть не только счастливы (в Вашем смысле), но и достичь довольства, если Вы измените „идее“ (отчего кавычки?) Вашей жизни». И еще: «А дети, это ведь отдалит их от Вас».

Отчего Вы не с этого начали? Вот она Ваша правда до конца. Но это не только Ваша правда, Ваше понимание, но и мое.

Значит, в основном мы с Вами согласны. Вы требуете от меня, по-брантовски[256], — будь тем, что ты есть всецело, а не отчасти, враздробь.

Но вы упрекаете меня в нежелании взглянуть правде в глаза, даже в трусливости. Это несправедливо. В частности, Вы хотите, чтобы я futurum перевел в presens[257]. Про это сейчас скажу только одно: если бы Вы выслушали меня и только, Вы бы утвердились в своей догадке, если бы Вы не только выслушали, но и сопережили со мною пройденный этой зимою путь, Вы бы поняли, что прав я, употребляя futurum. А так как я надеюсь скоро (6–7/V) быть с Вами, то, веря в нашу испытанную близость, все расскажу. Не может быть, чтобы Вы, всегда меня так понимавшая, этот раз не поняли бы.

Были ли Вы у детей? От Светика наконец письмо, очень грустное.

Жду ответ. Это, надеюсь, последний.

Пишите же скорее, дорогая Татьяна Борисовна.

Ваш Н. Анц.

Мне еще не в чем раскаиваться, не от чего отступать.

Но Боже мой, как Вы поняли слова «чужая», или опять шутили?

Я Вам писал, и это Вы поняли, что у меня теперь нет человека, для которого я дороже всех, которому я ближе всех. Нет Татьяны Николаевны и мамы. Это же дает не заменимое ничем. Вы принадлежите мужу и детям. Но Вы, несмотря на это, смогли не только так много подвижнически сделать (это Ваша героическая доброта), но и могли меня так любить. И я написал, родная, близкая и чужая. Это поднимает Вас на особенную высоту в моих глазах, но все же это не может освободить меня от того сознания одиночества, о котором я Вам писал. Вот смысл слова «чужая», если в нем и есть доля горечи, то в основном другое — восхищение и гордость за Вас, что Вы такая.

Ивану Михайловичу написал недавно в ответ на его открытку. Одно письмо он получил — все же.

22 апреля 1934 г. Москва

Спасибо, спасибо Вам, дорогой друг, за посещение моих и за открытку, которая напомнила мне так живо Ваши письма о детях в последние годы, которые я так любил. Вчера я опустил Вам большое письмо и мучусь, мучусь. Боюсь, что мои слова могут быть Вами не поняты. Прошу Вас только не делать пока никаких выводов — ждите встречи со мною. Я все-все расскажу. Перед Вами — я хочу быть, как перед собой. И все же последние дни спокойнее и <1 слово нрзб>. Ну вот, еду совсем уже скоро. Но Вы все же напишите мне пару слов в ответ.

Очень устал. А отдохну ли дома? С Иваном Михайловичем обменялся письмами.

Всего Вам доброго.

Спасибо. Спасибо.

Ваш Н. А.

23 июля 1934 г. Москва