Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Мне уже лучше. Но не крепко. Вчера я был в городе, и нет письма от Анны Николаевны, и мне снова плохо. Снова сердце тяжело, душевно и физически. Не хочу ее упрекать. Но это жестоко. Вы правы, когда написали, что Вам жуткá дума теперь обо мне и о них. Я надеялся, что Анна Николаевна поговорит с Вами и Вы несколько успокоите ее. Я не чувствую в себе сил сейчас ехать в Детское. Нет. Нет — сил. Я знаю, что Вы, дорогая Татьяна Борисовна, во всем сочувствовавшая мне здесь, не будете со мною, т. е. во всем, что случилось со мною. Здесь моя боль — не Ваша боль, и все же прошу Вас — помогите мне, помогите со Светиком. Никто, кроме Вас, мне не может помочь. Никому Анна Николаевна не передаст Светика с меньшей неохотой.

Валентина Николаевна Мордвинова, друг Гейнике, моя сослуживица, — очень хороший человек. Она Вам сможет ответить на многое, что упустил из виду в письме.

Чтобы не повторилось прошлогодней истории, я принял следующие меры. Одновременно с Вами послал письмо — Анне Николаевне, в котором просил подготовить к переезду Светика. Писал, что, может, приеду за ним сам, но не наверное. Затем написал Светику, что за ним едет Мордвинова. Сейчас ей пишу «спешное» письмо.

Светика привезу к Фортунатовым и там его подготовлю. Танюше напишу письмо и попрошу Анну Николаевну, ее подготовив, отдать письмо.

Если Вы найдете, что я все же должен приехать сам, — я приеду. Stenocardia — мне ее как грудную жабу истолковал доктор, с которым я жил на Пятницкой, да и в бюллетене моем стояла angina pectoris[272]. Если это не так — тем лучше.

Снеситесь с Анной Николаевной через ее службу. Так Вам проще. Простите меня за это душевно неприятное поручение, но ведь Вы же мой чудесный друг.

Привет Михаилу Леонидовичу и детям. С Галлицким[273] будет лучше. Киса мне ответила на письмо в июле. Скажите ей. Всего светлого.

Ваш Н. Анц.

Приписка:

P. S. У меня нет чернил — простите за карандаш.

P. P. S. Padre напишу на днях.

Дополнение Письмо Т. Н. Анциферовой Т. Б. Лозинской [274]

24 августа 1929 г. <Ленинград>

Дорогая Татьяна Борисовна.

Вчера от Николая Павловича пришло первое письмо. В нем много непонятного. Пишет, что он «среди книг». Может быть, это уже служба, но из лагеря его, видимо, не выпускают. Я, вероятно, вечером сегодня раньше узнаю кое-какие подробности: зайдет Юлия Федоровна и расскажет о письме Бахтина[275], тоже только что полученном.

Михаил Леонидович был. Впрочем, он, наверное, сам Вам это написал. Ботинки Светику впору. Светик процветает и был уже 2 раза в «гостях» у меня[276].

Я — все по-прежнему. На днях было очень плохо. Опять tº 39º. Сейчас лучше. Будет у меня на днях Кржевский[277]. Он вернулся из отпуска.

Как жаль, что Вы не смогли 2 недели просидеть в Луге. Может быть, Вы сможете остаться дольше 4-го? Вам так надо отдохнуть. Настроение у меня спокойное. Скоро, верно, смогу снова заняться Герценом. А то до сих пор после Вашего отъезда не могла.

Очень без Вас скучаю. Когда вернетесь — поскорее приезжайте ко мне.

Ну, не могу больше писать. Очень устала.

Целую Вас.

Т. Анциферова

1930‐е годы

Письма Софье Александровне Гарелиной [278]

5 мая 1934 г. Детское Село

Милая Софья Александровна, дети мои легли, но еще не спят и что-то бормочут, засыпая. Мой первый день дома кончается. Хочется побыть с Вами. Но Вы далеко, и я сажусь за письмо. Мне хорошо, но очень грустно.

Когда проезжал мимо Фирсановки, из окна увидал налево нашу дорогу, а направо — срубленные деревья, на которых мы беседовали в ожидании поезда. На зеленых склонах много баранчиков. После 30‐го и 3‐го еще труднее оторваться от Москвы[279], и все время мысль возвращалась к ним.

Ночь провел вполне сносно, хотя не было плацкарты. Утро было ясное. Проезжали Колпино. За почерневшими корпусами заводов виднелся мой холм. В утренних лучах — сияли купола Детского Села. По ним я мог определить точку, где мой дом. В Ленинграде я не задержался. Поехал прямо в Детское. Застал дома только сына. Я позвал его с улицы. Распахнулось окно, и его сияющее лицо перед белой занавеской. Еще минута, и он уже во дворе и висит на мне. Танюша была в школе. С ней я встретился иначе. Я поджидал в нашем садике ее возвращение. Она, заметив меня, спряталась и потом незаметно пробралась домой: боялась свидания при подругах. «Папочка, ты ведь такой!» — «Какой?» — «Да при всех возьмешь и поцелуешь. И не называй меня Шигнамушем, ведь он же совсем-совсем маленький!» Я изменил тактику и был безукоризненно сдержан. Результат очень хороший — вечером нежность, хотя пока робкая[280].

Видом ее доволен — не так худа, и цвет лица — здоровее.

Вот дети уснули. Я прислушиваюсь к их ровному дыханию. Смотрю на их мирные, раскрасневшиеся ясные лики.

Милая, дорогая — вот мне хорошо и грустно, грустно. Где-то слышатся, замирая, ее колыбельные песни. Все это было и есть, но между этим — какая страшная грань!