Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Дорогая Татьяна Борисовна, вчера у меня была радость: я получил Ваше первое письмо. Как жаль, что письмо от 12^госо вложением записки Е. И.[258] пропало. О чем писали Вы, о чем писала она? Сегодня я встал и пошел на службу, но меня прогнали со скандалом («Дон Кихот» и тому подобное). Только что был в амбулатории, и дали еще 3 дня. Как бы мне хотелось их провести за городом. Ужасно досадно, что именно теперь, после двухмесячного отдыха у меня опять зашалило сердце.

Быт мой плох по моей вине, и притом глупой. Когда я перед отпуском получил много денег — я купил пальто, заплатил мелкие долги и за комнату вперед, дал Анне Николаевне 250 р., съездил в Ленинград из Москвы и баловал детей, я не подсчитал, сколько мне за месяц дали. Потом прислали еще за месяц. Приехав в Москву, я рассчитывал получить зарплату — оказалось, что до 16/VII я все получил. Кроме того, я, из‐за болезни отъезжавших в Камчатку[259], должен был остаться в комнате на Пятницкой, а следовательно, уплатить и за 2^ой месяц. — Ну вот — последствия ясны.

Вот вам еще анекдот, но это уже скверный анекдот. Я не писал об этом, т. к. Вы не только сочувствуете, но любите помогать и делом, а я этого не хотел. Я написал тете Ане, чтобы она продала что-нибудь из моих вещей и расходовала бы на детей. А сам кое-где занял. Сейчас трудно, т. к. Москва опустела, а кто еще есть — собирается в отпуск, и занимать неудобно. Ну вот месяц, к счастью, кончается. Следующий будет легче. А режим экономии мне назидателен. (Спросите padre.) Плохо еще то, что в этом месяце я не был прикреплен к столовой. Но сердце зашалило не от этого. В основе — сердечная болезнь, к сожалению, не psevda, а vera[260]. В общем (и целом) мне, видимо, volens-nolens придется взять в августе отпуск без содержания и немного на покой (покоя только будет мало!).

А сегодня мне было утром хорошо, когда я медленно в раздумии шел на службу. И зелень казалась ярче, свежее, и Москва-река выглядела новой (только Малой — что у Тучкова моста)[261]. И так хочется опять стать легким и ясным. Но мне легче, много лучше.

Кончил мемуары Орсини![262] Какой контраст «Былому и Думам». Здесь внутренняя жизнь едва обозначена. Но она сложна и благородна. Все пафос борьбы за Италию, революционная устремленность в действие. Это не думы, не былое, это следы порыва в грядущее, это повесть о воле. Очень хорошая, освежающая книга. Я ее, конечно, не ставлю выше «Былого и Дум» (сам-то я созерцатель, да еще преимущественно прошлого, поющий вечная память тому, что любил). Но эта книга, прочитанная наряду с мемуарами Герцена, — служит к ним великолепным дополнением. Недаром они ценили друг друга. Сейчас вступаю в стадию обработки собранного материала. Д. И.[263] все советовал углубиться в философию 30^х–40^х годов, но мне кажется, что увлекаться этим не нужно.

Спасибо за выдержку. Я хочу переработать и издать Пушкин и Царское Село. Видеть Вас хочется ужасно.

Ваш Н. Анц.

26 июля 1934 г. Москва

Дорогая Татьяна Борисовна, вчера получил Вашу открыточку. Получили ли Вы мое письмо о быте и об Орсини?

Мне очень жаль, что Вы не использовали, как хотели, лето (собственно, июль). Но репутацию доброй, конечно, не опровергнете тем, что сердитесь на себя. Я даже думаю, что Вы не натолкнулись на пределы своей доброты (мне кажется, что их нет), а чувство недовольства у Вас потому, что Вы довольно безнаказанно смотрите на возможность реальной помощи Екатерине Ивановне[264].

О Вашей доброте говорят, что она хороша еще тем, что она легка, как-то сама собой. Солнце не может не направлять своих лучей. Я не знаю, верно ли это. Моя безграничная благодарность к Вам мне не тяжела — потому что я Вас очень люблю, очень.

И все же я немножко боюсь Вашей доброты. Она так все эти годы питала наша дружбу, Вы так много делали для меня, что я Вам сказал у нас в парке — помните? — что я и моя жизнь в значительной мере Ваше создание (последние пять лет), и вот я боюсь, что как вера без дел — мертва есть, так и для Вас дружба без дел может пойти на ущерб.

А мне хочется, чтобы теперь, когда моя жизнь так или иначе налаживается, когда я могу жить без Вашей заботы делом, чтобы именно теперь наша дружба, войдя в новую фазу, окрепла бы на новых основаниях.

Вы помните нас в 1924–29, то пятилетие? Ведь Вы могли любить меня — счастливого. К этому возврата нет, и то, что я называл счастьем, не придет никогда в новом воплощении. Но как бы то ни было, а пока что Вы, «лучшая из женщин», можете мирно жить, не заботясь обо мне.