Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

И вот мне хочется, чтобы это не помешало Вам, с Вашей — деятель — деятельной добротой, любить меня. Мне нужна Ваша забота, но в том смысле, что Вы все время не теряете меня из виду, что Вы Вашей душой участвуете в моей жизни, в моей очень, очень трудной жизни. Мне нужно чувствовать на себе Ваш взгляд, как все эти годы. Вы моя «несбывшаяся Агнесса»[265]. Вот и эта наша встреча, такая неровная. Что она могла показать Вам? Что я Вас люблю по-прежнему, близок Вам по-прежнему, нуждаюсь в Вас по-прежнему. Мне — что наша «чудесная дружба» жива и все вынесет.

Перечел письмо. Не подумайте, что это мое «брянцевское письмо». Я не о том пишу. Отчего Вам не понравился А. Н.[266]? Он все еще болен? Дорогая Татьяна Борисовна, такое даром не проходит никому, а мое было еще горше.

Пишите.

Ваш Н. Анц.

Меня все еще не пускают на службу по бюллетеню.

29 июля 1934 г. Москва

Дорогая Татьяна Борисовна, когда в прошлый раз я писал Вам письмо и сказал, это еще не «брянцевское», то я имел в виду, что Вам не нужно будет читать между строк, когда я буду писать Вам «брянцевское» письмо. Что я напишу Вам все открыто. А положение уже тогда было у меня «брянцевское», но духу не хватало признаться как на духу.

Сдайся мечте невозможной
Сбудется, что суждено
Сердцу закон непреложный
Радость — Страдание одно[267]

.

Кстати, о сердце. На столе лежит диагноз: stenocardia (грудная жаба) в сопутствии myastenia, dilatation cordis, aortit[268].

Направление — Кисловодск. Вряд ли только что-нибудь выйдет из этого. Почти безнадежно (не сердце, а поездка в Кисловодск). Обострение болезни сердца — это прямой результат пережитого последних месяцев. Первое время после возвращения в Москву мне казалось, что поездка в Ленинград укрепила меня и я смогу победить новое чувство при условии возвращения домой. И когда я внутренно вплотную подошел к этому решению, я почувствовал такую боль и такой мрак, что я не мог выдержать и решил ей сказать все. И сказал. С. А.[269] мне ответила, что она знает, что прошлое живет и будет жить во мне, что это главное в моей жизни, что она меня такого и полюбила. Простите, мне писать трудно при всей своей открытости Вам.

Моя болезнь ее волнует, но ничего не изменяет в ее решении, чем она нужнее мне, тем для нее лучше. Принять этого я не могу. Я поговорю о своем состоянии с вольным врачом, и если я совсем плох, то вопрос решается уже по иным основаниям иначе. На мой закат печальный блеснула любовь улыбкой прощальною. И на том спасибо.

Хотел кончить, да не могу. Вы будете взволнованы, и, хотя мне писать мучительно, что же мне скрываться от Вас! Вот я даже пробовал шутить в начале письма, а теперь у меня текут глупые слезы.

Я сейчас буду писать Анне Николаевне и padre. Ну, какие у Вас могут быть вопросы — спрашивайте, на все отвечу! С. А. сказала, что жить для меня — значит жить для моих детей. Я объяснил про Танюшу и Анну Николаевну. Тогда она сказала, что перегородит свою большую комнату и я со Светиком можем въехать к ней. Она узнала, что рядом в Старо-Конюшенном одна из лучших школ Москвы и Светика туда примут. Что на Танюшу, пока я не получу за книгу или статьи, все же можно будет высылать 80 р. ежемесячно, а потом увеличим. Что на месяц зимних каникул она должна приехать к нам, а на лето я опять в Ленинград (помимо возможных командировок). Ну вот, а об остальном спросите.

Дорогая Татьяна Борисовна, моя gratia[270], мне тяжело: перед детьми, перед Аней, перед Вами и Гревсами — перед друзьями. Мне тяжело перед моим знаменем — единобрачия, которое я так гордо (?) — да, гордо, нес. Но мне не стыдно, а легко и ясно перед Татьяной Николаевной. Как это может быть? Я бы и сам понять и поверить не мог. Но это так. Во мне к ней ничего, ничего не изменилось.

Ваш Н. Анц.

Если Вы скажете о своем письме — уничтожьте — я сейчас же сделаю так — пишите смело, что хотите, никому не покажу и сожгу.

14 августа <1934 г. Москва>

Дорогой мой, хороший друг, милая Татьяна Борисовна, письмо Ваше получил. Ваш ответ — был ответом друга. И в этом залог нашего с Вами будущего. Но что за идея — «музейного»! А мои связи с Фортунатовыми и Курбатовыми — такие жизненные и творческие — продержались же они десятки лет на расстояниях при кратких встречах. А с Ленинградом у меня связь остается тесная и беспрерывная. Пока… пока я не вернусь в него. Быть может, скоро.

Я уничтожил Ваше письмо. Но мне очень не хотелось. Помните — уничтожать буду. Но Вы всякий раз пишите, когда не хотите, чтобы письмо осталось. Я поступил согласно Вашему совету: перевез вещи к С. А. в город: Бол. Афанасьевский, д. 41, кв. 1, Тел. Г.1.05.00.[271] Теперь живу у нее на даче в Переделкине. Теперь С. А. получила возможность организовать быт, необходимый для лечения.