Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Со службой мне опять трудно. Не знаю, как справлюсь. В мае обещают отпуск. Оттого, что мне сейчас трудно, я не мог выбраться в служебное время на склад Academi’и и купить Тютчева I^ый том. Но он мной заказан. 2^ой вышел, но в продажу не поступил. На «Vita nova»[248] подписки нет, но я не прозеваю купить вовремя. Денег за 1^ый том не высылайте, это за печурку. Татьяна Борисовна, не могли бы Вы как-нибудь съездить к моим и написать о детях. Очень это у меня болит.

Жду Наташу, скажите ей. Приветы.

Ваш Н. Анц.

А еще много хочется написать. Но до другого раза. Тема — мой быт.

9 апреля 1934 г. <Москва>

Дорогая моя Татьяна Борисовна,

Итак, о счастье мы договорились, не только поняли, но и достигли согласия. Теперь о Герцене. Но тут, в сущности, разногласия нет. Ведь Вы так же не утвердились ни на одной позиции. Но хочется еще обменяться некоторыми мыслями. Горькие слова Герцена о равнодушии Natalie к Владимирскому житью, да и всему своему былому, мне понятны[249]. Natalie был, видимо, чужд тот культ прошлого, который был у ее мужа и дал право ему говорить о «нетленном былом». И в тот период, когда в ее душе создалась почва для нового увлечения, прошлое уходило от нее. А потом оно вернулось. Помните: «Все верования детства, юности не только совершились, но прошли сквозь страшные испытания, не утратив ни свежести, ни аромата, и расцвели с новым блеском и новой силой!»[250] В этом предсмертном письме Natalie снова ощутила свою жизнь как единство, и вся она озарилась светом последних дней, уже вечерним светом. Ваша цитата из письма к Гаугу о «crime»[251] и еще ряд мест очень тяжелы, но, повторяю, не решающи. Никак не могу принять попытки Вашего толкования письма Natalie, «что она не считала себя виновной перед Герценом, в том же смысле, как и Герцен всегда говорил, что любил только одну женщину, как будто у него не было других увлечений (? увлечения!), которые так оскорбляли Н. А.». Конечно, нет. Н. А. так выстрадала это увлечение и так подняла Герцена до себя, что не ей смотреть примирительно на такую «верность» в духе Ф. Ф. Зелинского[252]. Тем более что она женщина (простите, но это так). Кроме того, Герцен вовсе не считал, что он оставался чист перед нею. А ведь она писала: «Чиста перед тобой и перед всем светом, я не слыхала ни одного упрека в душе моей». Все письмо это написано с такой интонацией, что ему нельзя не верить, тем более что его писала Н. А.!

Теперь о себе. Я в надежде на близкое свидание наше не буду писать много. Но теперь же мне нужно кое-что дополнить и на кое-что ответить. Да, это так — «потребность в новой привязанности во мне сильнее». Но она вытекает ни в какой мере не из неудовлетворенности прошлым в малейшей степени — там полнота, но и не из малейшей неудовлетворенности тем, что прошлое дает мне ежедневно теперь, продолжая не только жить, но и развиваться.

Неужели же этого недостаточно!

Помните, что я писал Вам в конце 1929 г.: «Жизнь моя кончена, остался только эпилог». Я с этим и хочу остаться. Но, дорогая Татьяна Борисовна, Вы-то знаете меру моих страданий, я страстно хочу от жизни еще тепла, настоящего тепла. Мне одиноко среди друзей, потому что у всех у них есть тот, кто им дороже всех. Я Вам писал об этом. Я чувствую еще в себе много сил, и новые дни, новые года предо мною. Пришла и весна со своими обетованьями. Вот этого всего я боюсь. Но я хочу верить, что все перегорит во мне, стихнет и ясно я встречу свой закат.

Это тем легче, что я все же думаю, что никто не сможет меня полюбить и оттого мне бороться нужно будет только с самим собою. Знаете, я спросил о том же, о чем Вас, жену Феди Фортунатова. Она сперва удивилась, а потом поняла и сказала приблизительно так. «Не бойтесь, ни одна достойная Вас не сможет полюбить Вас, Вы для нее будете неприкосновенным. На Вас табу».

Ах, если бы мне вернуться в Ленинград! Помните тоже, как я Вам уже давно писал, из Кеми. Возле Вас — я хорошо проживу. Вы из всех одна — одновременно и родная, и чужая. Только бы дети были со мной. А квартиры все нет. Из дому очень давно нет известий. Могу ли я просить Вас побывать в Детском и написать мне?

От Ивана Михайловича получил открытку, из которой узнал, что он получил только одно мое письмо и дважды писал мне. (А вот Ваши письма дошли все.) Очень тревожит меня состояние Екатерины Ивановны[253]. Как, вероятно, Иван Михайлович обрадован восстановлением исторического факультета. Пишите скорее, мне так нужны Ваши письма.

Ваш Н. Анциферов

18 апреля 1934 г. <Москва>

Дорогой друг, как много мне нужно Вам сказать, но я сегодня ограничусь самым необходимым. Боюсь, что, если внесу новое к тому, что уже сказал, — выйдет хуже. А свидание наше так близко, может быть: до 10^гоСухореву башню разбирают[254]. Музей временно сворачивают, я смогу скоро уехать в отпуск или на все 4 стороны.