Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Я ходил опускать предыдущее письмо и услыхал увертюру из «Тангейзера»[296]. Очень давно не слышал ее. И ни разу она не произвела на меня такого пронизывающего действия, как в этот раз. А я стоял вблизи санатории, где я оставил мою Таню. Днем ходил с детьми в лес за березками. Срезали несколько веточек из зарослей молодняка и убрали так празднично комнату. А вечером я бродил по пушкинским местам. Солнце село, и алела нежными отсветами заря. И так чудесно все благоухало. А я чувствовал, что вот здесь мое место на земле, вот здесь я обладаю своим, что здесь все звучит мне — музыкой моей жизни. Виднелся маленький домик с семью окнами, которые когда-то (уже 9 лет!) светили мне как семизвездие, когда я усталый возвращался домой.

Вчера возил детей на балет «Щелкунчик». Сказка Гофмана, музыка Чайковского. Эту сказку так любила Таня. Когда родилась Таточка, Таня просила меня ее прочесть в этой белой комнате с колыбелькой. А позднее читала сама Светику на Пасхе. Я ее читал теперь детям, и их интерес был очень возбужден. А там был старый Нюренбергский дом с ярко горящими приветливыми огнями и съездом гостей. И большой зал со старинными портретами, и елкой, и Дедом Морозом, и миром игрушек, и старушкой няней, укладывающей спать, и чудесными снами, то страшными, то ликующими. И снова Нюренбергский дом — тускло горят фонари, и фонарщик идет их гасить. «Фонарики-сударики горят себе, горят, что видели, что слышали, о том не говорят». (Эту песенку пела часто Таня вот в этой комнате, где я Вам сейчас пишу, у кроваток засыпающих детей.)

А в окне еще свет и видна задремавшая «в креслах» девочка со Щелкунчиком на руках. Взошла няня и будит девочку. Сны кончились… Восторг моих ребят был безграничен. А Танюша тут же решила поступить в балетную школу. Это у нас был хороший праздник. И я не очень жалел, что из‐за этого не смог пойти на празднование юбилея Фирдуси[297] в Академии Наук, где ждала меня встреча с другими гранями моего былого.

Сегодня последний день мая, месяца — который мы так начинали с Вами! Мне боязно, что со страниц моих писем веет на Вас чем-то чуждым. Вот в том-то и дело, что я совсем, несмотря ни на что, не отошел от Вас. Что близость наша выдерживает все. Поняли ли Вы это из моих писем? Ну как же неправ Ромен Роллан в Вашей цитате, по крайней мере в отношении меня!

Всего светлого.

Ваш Н. Анциферов.

P. S. А в Третьяковскую галерею мы с Вами сходим. Правда? А это Ваша вина — как с заутреней.

2 июня 1934 г. Детское Село

Милая, хорошая моя София Александровна,

Как я взволновался, вскрыв Ваше письмо и увидав, что в нем лишь несколько слов и имя мое без эпитета. Но когда я его прочитал, то был уже тронут Вашей тревогой. Очень жаль, что письмо мое пропало. Но я надеюсь, что Вы уже получили мое письмо от 31‐го и из него поняли, что я Вам писал. Я ни разу не откладывал ответ. Письмо Ваше ждал всегда. А сегодня, вернувшись из города и увидав на конверте Вашу руку, обрадовался возможности общения с Вами. И мне жаль, что письмо такое коротенькое. В пропавшем письме я писал Вам по поводу Вашей цитаты из Ромена Роллана. Я хотел успокоить Вас, чтобы Вы не боялись, что не видите меня, не чувствуете, какой я в момент чтения Вашего письма. Между нами не должно быть брюсовского «нет сил сказать, нет сил услышать»[298]. Кажется, именно в этом письме я писал Вам об отношении к своему прошлому. Но если и это пропало, то отложу до беседы. 31‐го мая (в день написания последнего письма Вам) я ночью закончил чтение переписки с женой. Она мне очень много дала. Заставила многое заново не только передумать, но и пережить и оформить многое из былого. И в своих письмах я нашел много ценного, хотя, в общем, им не удовлетворен.

Свою жизнь здесь в эти месяцы я ставлю под знак двух названий из французской литературы: «Le Passé vivante» и «Le jour qui va naitre»[299]. Мне хочется верить, что в эти дни заканчивается мучительное пятилетие, начавшееся весной 1929 г., и я вступаю в новую жизнь или в новую фазу своего эпилога.

Столь остро столкнувшиеся в первое время моего пребывания здесь элементы моей распадающейся жизни приходят в гармонию, и само ощущение времени и места становятся другими. Мне волнующе радостно стало дышать здесь, медленно ходить здесь и чувствовать время. Принято говорить, когда хорошо: «мгновение, остановись» и «время самое для нас остановилось на минуту». А я вот чувствую тогда торжественное течение времени, т. к. сквозь него ощущается вечное. Текущие в этом παντα ρεῖ[300] минуты, часы наполняются нетленным содержанием.

С детьми хорошо, я очень много отдаю им времени. На первом плане — они. Даже домашняя атмосфера разрядилась. Танюша мне сказала, что в этот приезд я лучше. Постоянно прибегает ласкаться. Светик неизменно ясен и мил.

Вами, дорогая Софья Александровна, живу очень много, т. к. продолжаю беседу с Вами. Послезавтра жду ответ на письмо от 31-го/V.

Всего Вам светлого.

Ваш Н. Анциферов.

2 июня 1934 г. Детское Село