Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Дорогая Софья Александровна, только что получил Ваше успокоенное письмо, но мне из него не ясна судьба моих трех писем: от 2/VI, 31/V и 23/V. Что из них дошло до Вас? Последнее послал заказным.

Простите, у меня к Вам просьба. Вы пишете, что Вал. Ник.[301] сообщила Вам о продлении моего отпуска на две недели, а я из ее письма понял, что на месяц. (Просил я на месяц, а в крайнем случае на 2 недели.) Будьте так добры, узнайте через Нину Ник.[302], когда я должен явиться в музей, и сообщите мне поскорее ответ. Но и еще просьба в отношении ответа на мой вопрос от Н. Н. — не задерживайте ответа на мое письмо. Это единственная плохая сторона нашей переписки — волнение и напряженное ожидание ответа, когда он приходит не в ожидаемый день.

Ваше «паническое письмо» я не воспринял так, как Вы его прокомментировали. Конечно, я был бы очень взволнован и огорчен, что Вы пережили такие часы, а не только тронут (впрочем, несколько взволнован все же был). Может быть, на днях я буду в Москве, вызванный телеграммой из‐за комнаты на несколько дней (2–3 дня), и тогда разыщу Вас на службе или дома. (Но, может быть, Вы будете в Переделкине?) Напишите, где Вас лучше искать.

Вы правы, что, несмотря ни на что, я переживаю сейчас хорошее время. В центре всего сейчас здесь дети. Они совсем завладели мной. Ни друзья, ни город, ни работа над Герценом не могут сейчас сопротивляться их власти. В особенности Танюша. Это и реванш за зимний месяц Светика и за будущее. Весь лед растаял, и у нас теплая и ясная весна. После «Щелкунчика» (получили ли о нем письмо?) Танюша надела белое кружевное платьице и соорганизовала с 3‐мя подругами спектакль. На расчищенном месте в саду, среди кустов сирени — они представили танец Снежинок (из «Щелкунчика») с хоровым пением. Мальчики по инициативе Светика, который был на пантомиме «Черный пират» (в цирке), устроили в глубине сада вертеп, внутри убрали его плетенкой и ветвями цветущей жимолости, на крыше флаг — черная маска. Это шайка. Девочки организованы в отряд сестер милосердия. Танюша в косынке. У них маневры, бои и т. д. Играют превесело. Я молодею через них и в них.

Но лучшее, по-прежнему, вечерние часы. Вы не должны думать, что вся эта жизнь для меня помимо Вас. Уже хотя бы то, что я теперь всегда думаю о том, что расскажу, как-то передам ее Вам, уже сближает нас новыми нитями.

Чувствуете ли Вы это, дорогая Софья Александровна? Ну, а Вы должны оставаться верны себе и не жалеть, что я хочу полностью прожить здесь свои два месяца. Правда? Подумайте, как замечательно получается. Мне боязно будет оторваться от Детского Села, но в Москву тянет. Что-то теперь меня ждет в Москве! В ожидании нового письма от Вас (ах, если бы последнее письмо от 4‐го не было бы еще ответом на мое от 2-го) шлю Вам пожелание «жить просто и мудро»[303]. А у меня есть для Вас очень маленький подарок, на который Вы не рассердитесь.

Ваш Н. Анциферов.

11 июня 1934 г. Детское Село

Дорогая моя Софья Александровна, все я надеялся, что Ваше письмо от 4‐го не было ответом на мое от 2-го, и ждал от Вас еще письмо. В ночь на 9-ое Вы снились мне длительно и ярко, и я был весь день под ощущением свидания с Вами и ждал письма, так и уехал в город без письма. Зато когда я вернулся — лежал ответ уже на письмо от 7‐го (необычайная быстрота!). Пишу об этом, чтобы показать Вам, как я нуждаюсь в Ваших письмах. А какое же мое письмо пропало, ведь я же писал еще 25‐го или 26-го?

Сперва, когда я прочел Ваше письмо, мне показалось, что Вы в «отливе». Но, перечитав его, рассеял это впечатление. Мне почудилось, что Вы не хотите тревожить меня собой, отвлекать от своего. В особенности вставка (я очень рада за вас, что так получается…) — значит, не за себя. И это мне было приятно. Но напишите как есть, мне это очень нужно. Говорили ли Вы о нас с О. А.?[304] Вы не думайте, что мне это было бы неприятно. Как мне хочется повидать Вас, побыть с Вами. Вы вошли таким большим началом в мою жизнь.

Последние дни я затосковал о Вас более сильно, чем хотел бы. Вот и пишу нескладно… Мне так сейчас хочется, чтобы Вы вошли ко мне.

А живу я хорошо, хотя совсем другой жизнью, чем Вы. И музыки, и смеха у меня мало. Смех как освещающую силу я ценю, но не более, как вино. Люблю я securitas[305], но только как передышку. А с каким самозабвением я умел им отдаваться еще в 1928 году! Не поймите ложно слово о вине. Ведь вино как забвение я не допускаю, так что смех для меня не отвлечение, не забвение, а именно освежение. Он борется не с серьезным в жизни, а лишь смывает сор от мышиной суеты будней. Будни я люблю, но не все в буднях я люблю. Кстати, помните, после нашей северной поездки — когда у Н. П. Ч.[306] мы прощались и кто-то назвал нашу поездку праздником, я тогда говорил о правде и поэзии будней. Но она есть только тогда, когда в жизни лад. Сейчас у меня эти 2 месяца праздник, и мне нужно, чтобы это были мои будни. О детях сегодня писать не буду. С ними все по-прежнему.