Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Дорогая Сонюшка, сижу один в детской. Детское Село засыпало снегом. В окно синеют сумерки. Екатеринин день. Я приоделся. Купил цветок и собираюсь к Гревсам, где надеюсь увидеть и Татьяну Борисовну. За сегодняшний день я отдохнул. Дорогой — нет. Я уснул хорошо. Но ночью снится сон: нас пересаживают в другой вагон. Сон в руку. В Бологом меня разбудили. И нас всех погнали с запасного рыбинского пути через мост, на новые пути. Обещали при отправке потом дать и белье. А когда рассадили, то новый провожатый высмеял: «Кто ж теперь разберет Ваше белье!» Часть пассажиров в вагон не попала, т. к. боковых мест в нем не оказалось. Крику было немало. И, представь себе, все кончилось благополучно. Часть разбросали по вагонам. А белье раздали по квитанциям, в каждом узле оказалась квитанция. Но едва мы отъехали, снова возникли слухи, что и этот вагон отцепят, но он благополучно довез нас до Ленинграда. Из-за праздника полное расстройство трамвайного движения. Поезд опоздал на 2 ч. 30 м. А тут я ждал еще полчаса и, вздохнув, побрел с саквояжем по трамвайным рельсам до самого Детскосельского вокзала. На этом мои злоключения кончились.

В старом доме все по-прежнему. Танюша подросла, выглядит сносно. Увлечена школой, подругами. Аня стала спокойнее, меньше трепки и суеты. Екатерина Михайловна не изменилась. Встретили меня хорошо.

Ну а как в Б. Афанасьевском? Как ты провела вечер и ночь? Устроился ли Сережа у Павлова? Как прошел выходной день. За будни я беспокоюсь меньше. С нетерпением жду твоего письма. Сейчас на дверях вместо привычной сумочки висит голубой ящик, будет ли он так же благоприятен мне, как старая сумочка? Целую крепко. Сереже напишу. Твой Коля.

P. S. Напиши поскорее, какую книгу тебе привезти. Забыл. Прости. Напиши же скорей.

30 мая 1937 г. Москва

Дорогая моя Сонюшка, милая жена, сейчас утро — нет еще 9 часов. Сережу отправил на экзамены — устная словесность. Я должен был ехать с Татьяной Борисовной в Соколово[325], но неожиданный приказ — вывезти выставку — значит, аврал. Завтра прием узбеков в нашем помещении. А солнце так сияет и манит за город!

Письмо хотел писать вчера на дежурстве, но неожиданно явились очень интересные посетители.

Ну, у нас все благополучно, и здоровье, и быт, и финансы. О нас не волнуйся. Ну а мне как же быть с тобой? О чем волноваться перестать можно? Груз, пересадка, расписание, погода, здоровье и т. д. Неужели сегодня не будет весточки!

Мы простились очень хорошо. Мне было трудно оторваться от тебя, и все казалось, что и ты рада, что я шел рядом с поездом, твои порывистые движения к окну и от окна выдавали тебя.

Дома я не мог лечь, сел за стол и занимался долго, как в прошлом году.

Как хорошо думать о любви к тебе, хорошо потому, что я не могу думать об ней иначе, как думая о нашей любви друг к другу. Это огромное благо. Вот в жизни есть наша любовь. «Понятно». Я написал понятно и поставил в кавычки, потому что вспомнил, что это твое любимое выражение, и вспомнил твою интонацию.

Думаю о нашей поездке. Рассматривал карту и намечал маршрут. Завтра напишу Марусе[326].

Жаль, что сегодня очень суетной день. Откладывать письмо на завтра не хочу — боюсь Уфы. Шура передала твой счет. В Музей экспорта[327] звонил. Получил Пушкинскую медаль при бумаге от Бубнова[328]. О чем вставил сейчас же в заявление для Анны Николаевны. Ведь город-то «Пушкин». Ты уже на пароходе, вижу тебя с книжкой, но глядишь не в книгу, а в раскрывающиеся дали. И крепко, крепко целую тебя, дорогая.

Привет Эмилии[329].

Твой Коля.

<Июнь> 1937 г. Москва

Дорогая моя, как я беспокоюсь о тебе! Холодный ветер дует, и моросит осенний дождь уже второй день. Я себе представляю скверное, седое небо, мокрый брезент, мокрую палубу и тебя в «речковских настроениях». Если все это так, то ты, вероятно, вернешься раньше, на обратном пути — железной дорогой. Утешают меня лишь мысли о поездке нашей милой четы, ведь и у них все время шел дождь, но они освежились новыми горизонтами. В частности, беспокоит меня ваша пересадка под возможным дождем. А может быть, все мои опасения вздор и у вас ясное небо, тишина и простор. Как бы мне этого хотелось, милая! У нас все хорошо. Я тебе уже писал, что получил медаль за Пушкинскую выставку[330], большую, хорошей работы из бронзы — при ней бумага на мое имя с подписью Бубнова.

Во-вторых, вчера и мной подписан дополнительный договор. Видишь, иногда удается поймать и журавлей в небе. Деньги скоро получу.

Итак, не тужи. Ты все же отдохнула от трудностей нашего московского быта и, вероятно, сколько-нибудь освежилась. А у нас лето обеспечено, и на юге мы отогреемся. Марусе письмо отправлю с твоим.

У меня бывали приступы настроения «Пятницкой»[331]. Но ничего.