Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Чем меньше вещей здесь — тем лучше. Старую поговорку «все свое ношу с собой» я заменил «все свое ношу на себе» во время переходов, когда вызывают с вещами. Под мое синее пальто одеваю тогда простыню и одеяло, и тепло и удобно. Ты помнишь, у Диккенса в «Сверчке на печи» был добрый старик Калеб[361], который рассказывал дочери о синем пальто. Я на этого добряка непохож. Мое синее пальто не вымысел, а надежная реальность. Кстати, помнишь мои башмаки, за покупку которых ты бранила меня. Они оказались хорошими и прочными и до сих пор служат мне добросовестно. Вот только теперь, с наступлением весны, в них без калош — нехорошо. На всякий случай вышли мне мои старые калоши (№ 11).

Ответь мне наконец, получила ли ты мои доверенности на сберкнижку и зарплату по бюллетеню за август (вторая половина), бюллетень остался в клинике у врача по малярии на Собачьей площадке.

От твоего последнего письма веет на меня бесконечным очарованием. Я все перечитываю твои письма, и в них для меня неисчерпаемые источники жизни. Я не плачу, читая их, как плачут у нас многие. Но я опять слышу в жизни музыку, и она освобождает меня от многих тягот жизни. Они больше не владеют мною. И мне кажется невероятное: я начинаю тебя любить еще больше, моя жена, друг, моя Сонюшка.

Сейчас ярко светит весеннее теплое солнце, уже близится к закату, передо мной твои письма и, помнишь, тот футляр для очков, который мне купили в Одессе, а я потерял в Ялте, и ты в Коктебеле в нашей комнате, в первое утро с радостной улыбкой подала его — «нашла», я смотрю на его бронзовую кожу, и мне кажется, что она сохранила в себе отсвет твоей улыбки. И я знаю, что и сам улыбаюсь тебе, кончая это письмо. Будь бодра, как и я бодр. Крепко целую тебя, милая, любимая, моя.

Твой Коля.

24 марта 1938 г. Лесозаводск

Дорогая, хорошая моя, горячо любимая Сонюшка. Получил еще два письма от тебя. 5-ое и 6-ое. Из последнего я узнал, что ты получила от меня все, что тебе нужно, кроме доверенности. Я ужасно рад, что письма доходят. Ты теперь знаешь, что я не являюсь даже жертвой клеветы, что кроме подозрений, которые я легко мог бы рассеять, находясь на воле, против меня ничего нет.

Напиши бабушке Катюше[362], м. б. она через знакомых Григорьевой сможет пролить свет на это дело. Ты все пишешь — набирайся терпения. Будь покойна, его у меня очень много. Я рад, что Иван Михайлович бывает в Москве. Ты пишешь, что не можешь поверить, что ему 75 лет, да ему уже в мае 78. Неужели я его уже не увижу, а может, и никого из любимых. Ты помнишь, что моя мечта была, чтобы старое здание Ленинской библиотеки (одно из лучших в Москве) было передано Музею Русской Литературы[363], а надо мной смеялись. И вот иногда и мечты сбываются. Я ужасно этому известию рад. Теперь тебе на службу будет близко ходить. Беспокоит меня, что ты отказалась от услуг Пел. Вас.[364] Не утомись на непривычной работе.

Твое письмо № 4 особенно тронуло меня и перенесло в любимую обстановку. Поцелуй Танюшку в лобик. А комнату нашу! Да что комнату — улицу, дом, лестницу, дверь, надпись со звонками, коридор с телефоном — все перед глазами… Вспоминаю, как к 30‐му IX[365], помимо тебе духов, хотел купить нам в нашу комнату лампу с колпаком. Духовные мещане называют любовь к своему углу — мещанством. А вокруг огня сложилась культура — образовался дом, создался очаг, отсюда все пошло, что греет жизнь. Вспомни последние слова романа «Рудин» о бесприютных скитальцах[366]. Но бывает участь еще неизмеримо более горькая. Это к себе я не отношу, потому что внутри себя я ношу свои сокровища, и их никто отнять не может.

Когда я начал писать письмо — принесли почту с письмом № 7 от 11/III. Я вижу, что надо мной продолжают друзья подшучивать, что я, занятый мыслями своими, ничего вокруг себя не замечаю! Писали в том письме, чтобы я писал, что видел, о том, о чем можно писать, ведь так. Я тебе, помнится, в первом письме писал, что я себя оставил там, с вами, — а сам погрузился в жизнь иную, мне чуждую, что даже редко вспоминаю (знаешь мою былую любовь возвращения к прошлому). Вспоминаю не картины прошлого, а любимые лица, от которых согревается сердце, а картины былого часто мучительно жгут. Я живу текущим часом, так же как живу своей пайкой хлеба, своим супом. Ну, а что тебе написать еще: ты пишешь, чтобы я покупал у жителей. Это нельзя. Мы строго изолированы в нашем маленьком лагере-колонне. На работу и по дрова в лес ходим под конвоем. Я на общих работах, но сейчас временно освобожден, т. к. известные тебе ботинки теперь уже неудовлетворительны — разлив реки и таянье снегов.

О норме выработки я писал — она снижена для меня до 20 %. Я теперь в команде слабосильных. Недавно опять был жар, но тоже быстро прошел. На днях ждем врача. Пишу тебе всегда правду. И если я тебе пишу, что бодрости не теряю, так ты и верь этому. Может быть, это нехорошо, но я иначе не могу.