Николай Ежов и советские спецслужбы

Сегодня, 20-го, была партийная группа Союза советских писателей, на которой постановлено поставить перед райкомом и моей парторганизацией вопрос об исключении меня из партии. Это страшно написать, страшно подумать о том, что, вступив 15-ти лет в комсомол, и 15-ти лет вступив в Красную Армию в самое трудное для советской власти время, в 1918-м году, я оказываюсь в положении человека, о котором перед двадцатилетием Октября ставят вопрос, как о недостойном пребывания в партии.

Основные обвинения против меня – связь с Ягодой и связь с Авербахом. Это было, это совершенная правда. Я несу за эти связи полную ответственность. Я часто бывал в доме Ягоды, я видел обстановку там, я сам подпал под влияние этой среды, пользовался меценатством Ягоды.

Я до последнего времени думал, что Авербах – честный партиец, поэтому я открыто высказывал эту точку зрения ряду товарищей: Юдину (директор Института красной профессуры, одновременно с 1937 года заведующий Объединением государственных издательств РСФСР (ОГИЗ), член партгруппы правления Союза писателей СССР. – Б.С.), Ставскому, Щербакову. Он чудовищно обманывал меня, он всегда говорил только как преданный большевик. Его деятельность в некоторые периоды, особенно после ликвидации РАППа я расценивал как борьбу групповую, – литературную, никак не предполагая, что это – антипартийная подлая деятельность врага. Я не мог предположить, что близкий человек Ягоды мог быть врагом. Я оказался слепцом, групповая и личная оценка помешали мне раскусить предательство и враждебную деятельность.

Я поддерживал связь с Ягодой, но верьте мне, товарищ Сталин, что я предполагал в нем преданного члена ЦК, руководителя органа по борьбе с контрреволюцией. Он ведь никогда не говорил со мной ни о каких делах. Это был его принцип. Мог ли я предположить, что комиссар государственной безопасности ведет преступную подлую деятельность. Я идиотски переоценивал этого человека, который умел быть таким привлекательным, что даже Алексей Максимович (Горький, близкий друг Ягоды. – Б.С.) был им обманут.

Дорогой товарищ Сталин, вся моя сознательная жизнь была посвящена партии, все мои пьесы и моя деятельность были проведением ее линии. За последнее время я совершил грубейшие ошибки, я прошу покарать меня, но я прошу ЦК не гнать меня из партии. Клянусь Вам, я все силы приложу к тому, чтоб дать партии и стране все лучшее, на что я способен.

То, что говорили обо мне на нашей партийной группе, в значительной части неправда. И Фадеев, и Юдин, и Безыменский, и Панферов к подлинным ошибкам прибавили еще многое от старой групповой борьбы. Меня сделали виновным во всем, что за 15 лет было плохого в литературе. Вся моя работа и даже творчество назывались вредным.

Дорогой товарищ Сталин, я никогда не был в оппозициях. Вам известно, что я рвал с Авербахом всякие отношения и резко боролся с ним и тогда, когда он поддерживал платформу Троцкого, и тогда, когда он пытался тащить РАПП к Шацкину и Ломинадзе. Эти факты известны всем. Верьте мне, что если б только знал я, понимал бы, что Ягода и Авербах – враги, я бы первый немедленно сообщил бы это.

Ужасно сознавать, в какую клоаку я попал. Это – страшный урок.

Товарищ Сталин, помогите мне.

В. Киршон».

На самом деле подобные письма с мольбой о пощаде и заверениями в лояльности линии партии ничего изменить не могли. В период «ежовщины» «ближний круг» Ягоды, как и других фигурантов московских процессов, выкашивался беспощадно. Три дня спустя, 23 апреля, Киршон написал еще одно отчаянное письмо: «Дорогой товарищ Сталин!

Я отправил Вам письмо о том, что партгруппа Президиума Союза Советских Писателей решила поставить вопрос об исключении меня из партии.

С тех пор прошло трое ужасных суток. Сегодня предпринимаются уже дальнейшие шаги для того, чтобы политически и морально уничтожить меня. В «Правде» П. Юдин прямо объединяет меня с троцкистом, врагом, Авербахом. В «Советском искусстве» с грязью смешивается моя новая пьеса «Большой день», которая не лишена многих серьезных недостатков, но которая совсем недавно оценивалась весьма положительно этой самой газетой, и которая идет в 100 городах Союза, вызывая, по свидетельству периферийных газет, чувство любви к родине и ненависти к врагу.

В том же «Советском искусстве», в редакционной статье, клеветническое и антисоветское произведение «Ложь» Афиногенова отождествлено, зачислено в один ряд с моими пьесами «Суд» и «Чудесный сплав», с которыми Вы знакомы.

Меня хотят выбросить из жизни, как большевика, как советского автора (Киршон еще надеялся, что жизнь ему все же сохранят. И совершенно напрасно надеялся. – Б.С.).

Дорогой товарищ Сталин! Неужели это так должно быть? Неужели я совершенно потерял доверие партии и мне даже будет отказано в возможности исправить мои тяжкие ошибки?

Ваш В. Киршон».

Ответа не было. И Киршон начал понимать, что снятие с репертуара его пьес – это только цветочки. 27 апреля Владимир Михайлович отправил еще одно письмо вождю:

«Дорогой товарищ Сталин!