Николай Ежов и советские спецслужбы

Это уже третье письмо. Я отнимаю у Вас время, лезу к Вам со своей особой. Но поймите меня, товарищ Сталин, – решается вопрос всей жизни. Сейчас уже меня обвиняют не в связи с Ягодой и Авербахом, а в преступной троцкистской деятельности. Вся моя работа в РАППе и после ликвидации ее объявлена враждебной, троцкистской. На меня уже смотрят, как на врага. Слово «товарищ» по отношению ко мне уже не употребляется, во всей печати идет, нарастая, как снежный ком, жестокая кампания. «Комсомольская правда» в редакционной статье единственно, что нашла сказать обо мне, это то, что я «предприимчивый автор антихудожественных драматических произведений». Это ведь не критика, это – уничтожение.

Дело дошло до того, что и руководство Союза не брезгает для того, чтобы прикончить меня, возмутительными подтасовками. Несколько месяцев тому назад в Управлении по охране авторских прав, которое находится в ведении секции драматургов, была ревизия. Там не обнаружено злоупотреблений. Но, не соглашаясь с формами постановки дела в управлении, ревизионная комиссия постановила привлечь к суду директора и поставить на вид Киршону, Вишневскому и Гайдовскому, ответственным за те или иные решения Управления и не уследившим за некоторыми, незаконными с точки зрения комиссии, действиями. Теперь, партгруппа Союза ставит вопрос о привлечении к суду меня. Это публикуется в «Правде» (Владимир Михайлович не понял, что суд по обвинению в хозяйственных злоупотреблениях мог бы стать для него спасением и дал бы шанс остаться в живых. Дали бы 5 или 8 лет лагерей, отправили бы в Сибирь и, глядишь, не вспомнили бы в связи с делом «правотроцкистского блока». – Б.С.).

Итак, меня уже изображают и троцкистом, не только бездарным, но и враждебным писателем, уголовным элементом. Круг замкнулся. И сегодня, в 7 часов вечера, собирают в такой обстановке, после всех призывов и статей к моей ликвидации, общее собрание драматургов для моего отчета. В нормальной обстановке это была бы жестокая самокритика. Сейчас это будет чудовищное избиение, сведение всех счетов, вымещение на мне всех действительных и несуществующих обид. Никто не посмеет сказать ни слова в мою защиту, его обвинят в примиренчестве к врагу. Меня будут бить все до одного, а потом это тоже выдадут как яркий факт общего ко мне отношения. От всего этого можно сойти с ума. Человеку одному трудно все это выдержать (о том, как он сам травил других писателей и драматургов и что они при этом чувствовали, Киршон предпочел не вспоминать. – Б.С.).

Литературные противники по старой групповой борьбе (а виноват в ней во многом я сам) выдвигают против меня немыслимые, несправедливые обвинения, которые печатают в прессе и на которые я не могу ответить.

Я уже писал Вам о своей тяжкой вине, – я был связан с врагами и не распознал их, я вел групповую борьбу на литературном фронте, а за спиной моей стоял враг, который направлял эту борьбу в своих целях, я оказался политическим слепцом и подпал под влияние разложенной враждебной среды предателя и преступника Ягоды, но в одном нет моей вины: я никогда ничего не делал против партии. Если приносил ей вред, а я совершил немало антипартийных действий и поступков, то несознательно.

Товарищ Сталин, я не раз позволял себе обращаться к Вам, и всегда получал от Вас поддержку, которая была громадным счастьем для меня. Сейчас, в эти самые тяжкие дни моей жизни, я снова обращаюсь к Вам. Родной товарищ Сталин, по человечески поймите меня, – неправда то, что хотят мне приписать. Я ведь воспитан партией, как могу я помышлять против нее!

Поймите, товарищ Сталин, как страшно, когда человек до конца преданный партии, обвиняется в деятельности против нее.

Товарищ Сталин, не дайте совершиться несправедливости! Накажите меня строжайше, но пусть не делают из меня врага, пусть не уничтожают меня, как писателя и человека. Разве это нужно партии?

Товарищ Сталин, ответьте мне, пожалуйста, я совершенно убит всем происходящим.

С коммунистическим приветом В. Киршон».

Ответа не было. Слишком много было жертв Большого террора, перед смертью писавших вождю, чтобы Иосиф Виссарионович мог на них реагировать. Но Киршон продолжал бомбардировать Сталина письмами вплоть до своего ареста. Иосиф Виссарионович эту бомбардировку стойко выдержал. 6 мая Киршон писал уже не только Сталину, но Секретариату ЦК ВКП(б), перечисляя все свои заслуги, которые, однако, в эпоху террора ничего не стоили и легко обращались следователями в преступления:

«Дорогие товарищи! Теперь, когда сформулирована мотивировка партийной группы Президиума Союза советских писателей об исключении меня из партии и прошло четыре дня собрания московских драматургов, на котором были мне предъявлены обвинения, я представляю Вам объяснения по основным пунктам, выдвинутым против меня.