Николай I

Описывая предшествующее путешествие Александры Федоровны (1857 года), А. И. Герцен не преминул дать идеологически-политическую характеристику императрицы: «Александра Федоровна, воспитанная в благочестивых правилах евангелически-потсдамского абсолютизма и расцветшая в догматах православно-петербургского самовластия… оставила революционный дворец и изволила проследовать в Берлин». Впрочем, новые веяния коснулись и ее, и она «из императрицы полковника становится гражданин-императрица. Простота завелась удивительная, никаких этикетов». Казалось, отмечает А. И. Герцен, Александра Федоровна снова ожила: «Особенно приятно нас поражает, что в Риме, в этом старом городе из всех старых городов, августейшая больная порхает, как бабочка… В Петербурге лет до пятидесяти она танцевала, одевалась, шнуровалась, завивалась. В Ницце — пикники, завтраки на яхтах, на море, музыка, paties fines (увеселительные прогулки. — Л. В.) — не знаю что. В Риме туда-сюда, суета-суетствий… Какую надобно иметь приятную пустоту душевную и атлетические силы телесные, какую свежесть впечатлений, чтобы так метаться на всякую всячину… Чье здоровье выдержит эдакую барщину!»^{1669} Король Сардинии Виктор-Эммануил встречал вдовствующую императрицу в Ницце двухдневной иллюминацией. Александра Федоровна поселилась сначала на вилле местного банкира Авиндора, затем навестила своего сына Михаила Николаевича, занимавшего виллу графа Дюрсети, женатого на Чихачевой. Вилла ей понравилась, и она, по предложению графини, переехала сюда, а вместо надписи «Вилла Дюрсети» на вилле появилась русская надпись «Александровка»^{1670}.

Фрейлина А. Ф. Тютчева, мемуаристка нередко язвительная, тем не менее пыталась отчасти реабилитировать Александру Федоровну в глазах общества: «Дочь прусского короля, она была воспитана в то время, когда вся немецкая молодежь зачитывалась поэзией Шиллера и его последователей. Под влиянием этой поэзии все тогдашнее поколение было проникнуто мистической чувствительностью, мечтательной и идеалистической, которая для нежных натур и слегка ограниченных умов вполне заменяла религию, добродетель и принципы. Александра Федоровна принадлежала к числу таковых; ее моральный кодекс и ее катехизис — это лира поэта»^{1671}.

Несомненно, ее отличал чрезвычайный такт в общении с окружающими. Когда в 1845 году Александра Федоровна встречала свою будущую невестку — Марию Гессенскую, будущую Марию Александровну, то одну из мемуаристок удивила ее деликатность. В Ковно в спальне она «увидела три походных кровати, поставленных одна против другой. Посредине стояла кровать государыни, а две другие по бокам предназначались для молодой принцессы и великой княгини Ольги Николаевны»^{1672}.

Отзывчивость, сердечность и незлобивость Александры Федоровны отмечали многие. Она могла вложить 5 рублей серебром в руку спящей нищенки, любуясь затем ее радостью при пробуждении, или, как сентиментальная немка, броситься в объятия мужа после церемонии бракосочетания дочери. «Александра Федоровна была добра, у нее всегда была добрая улыбка и доброе слово для всех, кто к ней подходил, но улыбка и это доброе слово не выходили за пределы небольшого круга тех, кого судьба к ней приблизила… Если она слышала о несчастии, она охотно отдавала свое золото, если только что-нибудь оставалось у ее секретаря после расплаты по громадным счетам модных магазинов, но она принадлежала к числу тех принцесс, которые способны были бы наивно спросить, почему народ не ест пирогов, если у него нет хлеба»^{1673}.

Николай Павлович не только соблюдал внешний этикет во взаимоотношениях с супругой, но окружал Александру Федоровну неизменной заботой. Он не скупился на подарки, устраивал 1 июля в ее день рождения блестящие петергофские праздники с парадами, театрализованными рыцарскими турнирами с личным участием («карусель» 1842 года), иллюминации и т. д. Эти праздники неизменно начинались тем вальсом, который танцевали когда-то в Берлине помолвленные Николай и Шарлотта. «Счастливой супружеской парой» назвал Николая Павловича и Александру Федоровну граф Рейзет незадолго до Крымской войны^{1674}.