Ниндзя с Лубянки

– Она… Она очень воспитанная, красивая и… мне кажется, она очень умная.

– Для женщины это вряд ли хорошо, – усмехнулся Сакамото, но тут же посерьезнел и вновь в упор посмотрел на Рю. – Как бы ты отнесся к тому, чтобы окончательно стать членом нашей семьи?

Как ни ждал юноша этого вопроса, он оказался не готов к нему. Теперь уже он от волнения прикрыл глаза, слегка как будто отшатнувшись от человека, задавшего вопрос, как от удара, дыхание на мгновение остановилось. Наконец он смог перевести дух и ответить:

– Что сэнсэй имеет в виду?

– Пока лишь то, что ты окончательно и официально примешь фамилию Сакамото. Мы уладим необходимые формальности в муниципалитете. Я оформлю на тебя все бумаги, и ты станешь не воспитанником, а моим настоящим сыном. Ну… или сыном моего брата, чтобы избежать некоторых трудностей… которые могут возникнуть в дальнейшем. Мы окончательно сотрем из истории твою старую биографию и сделаем тебя новым человеком. Ты заново родишься и родишься японцем.

– Японцем – да, но, сэнсэй, сыном?!

– Хм… Я понимаю тебя и… я не против. Ты будешь братом Эцуко лишь формально. Это не помешает вам, если вы захотите, если ты достойно зарекомендуешь себя уже как член семьи Сакамото, если Эцуко согласится и, разумеется, в свое время, сочетаться узами брака. Как тебе известно, в уважаемых самурайских семьях это обычная практика.

Рютаро с трудом сглотнул слюну. Горло пересохло, и виски сдавила теплая волна.

– А… мои родители? Отец? Мама? Что я скажу им?

– Это правильный вопрос. Я рад, что ты задал его, хотя прежде подумал о другом. Я напишу твоему отцу соответствующее письмо. Скажу, что ты хочешь остаться в японском подданстве и не планируешь возвращение в Россию. Напишу, что ты всегда будешь знать, кто твой настоящий отец, но отныне и навсегда ты готов стать моим сыном, продолжить мое дело. У тебя большие способности, а Японии сейчас, как никогда, нужна свежая кровь. Ну, а про Эцуко, если хочешь, напиши сам.

Закончив разговор, наставник и ученик поднялись. Рютаро поклонился, сэнсэй слегка смежил веки в ответ, а когда юноша выходил из гостиной, коротко бросил ему вслед:

– Картину все же сними. Не подобает…

Развернувшийся было воспитанник вновь согнулся в глубоком поклоне, выждал подобающую случаю паузу и, распрямившись, быстрыми шагами удалился в свой кабинет.

Месяц спустя он невидящими глазами смотрел на то место на стене, где раньше висела репродукция Рубенса. На французском столике перед ним лежало письмо из Владивостока:

«Ты.

Я получил твое письмо. Ты огорчил меня. Мы ждали твоего возвращения, потому что ты наш сын, какую бы фамилию ты ни носил в Японии. Я думал о твоем японском подданстве, о том, что несколько лет назад ты стал Сакамото, но, как я надеялся, по-прежнему оставался Ченом. Корейцем или русским – не важно. Главное – не японцем. Я верил в тебя и надеялся на твое возвращение и на твою помощь. В тебя верили все наши родственники и друзья. Сейчас я вижу, что ошибался. Ты решил окончательно стать японцем. Для меня есть только одна характеристика для твоего поступка: предательство. И это не только твое, но и мое предательство, ибо те, кто верил мне, отныне освобождены от этого чувства. Но и я теперь освобожден от веры в тебя. Ты мне больше не сын, и забудь о своем бывшем доме во Владивостоке».

На этом письмо заканчивалось. Дрожащими пальцами Рютаро достал из-под него еще один маленький листочек бумаги, заполненный совсем другим почерком:

«Дорогой Арсюша!

Мы все очень огорчены твоим решением. Я приезжала к отцу во Владивосток, была в его новой квартире. Отец очень кричал и ругался. Так что слышно было, наверное, даже и на Пушкинской. Пришлось давать ему валериановых капель, но, боюсь, это не сильно помогло. Я понимаю, что тебе там лучше, и про Эцуко я все давно уже поняла своим материнским сердцем. Я приму любой твой выбор, Арсюша, но мне очень будет тебя не хватать, если ты останешься в Японии. И я понимаю, что я никогда не увижу своих внуков и внучек. Отец, я думаю, этого не переживет. Твое предательство убивает его на глазах. А мне без него и без тебя – зачем жить? И мне тоже очень горько, потому что и я долгие годы ждала мести, ждала тебя…

Я уже давно сама себя считаю русской, веду себя как русская, но ты же знаешь, на самом деле, глубоко в сердце, я кореянка. И не просто кореянка. Я – Цин, я сестра убитой японцами королевы, супруги Великого Вана. Мы были неправы, что не рассказали тебе историю нашей семьи, – все тянули, думали, что наступит более подходящее время. Я ждала, что это сделает отец, но он, кажется, не успел. Если бы ты все знал, то не принял бы такого опрометчивого решения. Теперь уже поздно. И все же я благословляю вас!

Твоя мама».

Дрожащими руками Рютаро достал третью бумагу. На стандартном телеграфном бланке латиницей было отпечатано короткое сообщение из Сеула: его мать, вернувшись из Владивостока в свой новый корейский дом, внезапно скончалась от разрыва сердца.