Ниндзя с Лубянки

Юноша аккуратно сложил все три бумаги в один конверт и спрятал его в карман черной формы ученика колледжа Кёику. Взял в руки форменную фуражку и дрожащими пальцами с трудом удалил с нее тонкую, приставшую с татами, рисовую соломинку. Тщательно подогнул фуражку по студенческой моде. Подошел к зеркалу, внимательно оглядел себя в нем. Взгляд его упал на черные носки, и он сразу вспомнил вальс, который они танцевали с Эцуко месяц назад. Ноги его почти автоматически двинулись в первое па, но он тут же остановился, тронул китель в том месте, где жег кожу конверт, и вдруг со страшными рыданиями повалился на татами. Долго и исступленно плакал Арсений Чен, ставший Рютаро Сакамото, царапаясь щекой о плетеную солому, то сжимаясь в клубок, то выпрямляясь так, что ноги его высовывались во французский кабинет, кусая кулак крепкими зубами и думая, что ничего хуже и страшнее в его жизни уже никогда не произойдет.

Через полчаса, когда истерика кончилась, он вытерся мягким полотенцем, смочил водой лицо и достал конверт из-за пазухи. Теперь Рютаро не стал читать письма, а, крепко сжав почту в руке, решительным шагом отправился в кухню. Повара и прислуги не было, но в печке голландского образца горел огонь – на плите грелась вода для мелкой стирки. Рютаро открыл задвижку и решительно сунул конверт в пламя.

На обратном пути из кухни его встретила Эцуко. Они остановились в метре друг от друга и оба потупились. Его глаза были красны, по ее щекам медленно катились крупные слезы – она уже знала про письма из России и телеграмму из Сеула. Он сделал полшага к ней и протянул руку. Эцуко ответила, Рютаро взял второй рукой ее за талию, сделал шаг, другой. Не поднимая головы, Эцуко последовала за ним. Они, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей закружились в вальсе, вновь выпархивая из гостиной и инстинктивно стремясь туда – на залитые лунным светом татами, где месяц назад им было так хорошо вместе. Эцуко по-прежнему смотрела вниз на татами и не видела, как из его глаз вновь полились крупные слезы. Впрочем, даже если девушка и увидела, то все равно ничего не поняла бы: его губы беззвучно повторяли только одно русское слово: «предатель».

Глава 7. Ярко-алая ложь

Москва, 1927 год

Арсений Чен, он же агент контрразведки Объединенного государственного политического управления Марейкис, выскользнул из здания на улице Дзержинского незамеченным. Было только пять утра, и узкие, постоянно проклинаемые по этой причине москвичами и гостями столицы тротуары еще переживали последние минуты свободы. Бывший особняк Ростопчина утопал в листве высоченных вязов и почти не просматривался сквозь них. Не светилось ни одно окошко, а между тем внутри здания кипела жизнь, и Марейкис это не просто хорошо знал, но и искренне досадовал на такую активность Спецотдела ОГПУ. Помимо службы в контрразведке перед Ченом немало стояло задач и там, где почти круглосуточно сочиняли свои шифры и взламывали чужие дипломатические и военное коды. «Но не сегодня, товарищ Бокий, не сегодня», – мысленно разговаривал Арсений Тимофеевич с шефом спецотдела, стараясь сосредоточиться на решении внезапно возникшей проблемы. Бодрым шагом он пересек улицу и двинулся домой, на Тургеневку. Раннее утро, а до начала нового рабочего дня оставалась еще масса дел дня вчерашнего, которые он вынужден был отложить из-за срочного вызова на службу. Как всякий настоящий педант и перфекционист, Чен искренне расстраивался и переживал из-за того, что неисполненный вчерашний план висит на его сегодняшнем графике гирей, а сил на его выполнение почти не остается.

Поднявшись домой, Арсений быстро разделся догола и побежал в ванную. Выйдя после холодного душа, он с сожалением посмотрел на разложенные на столе японские книги. Классики дальневосточной литературы стопками ждали своей очереди на перевод, но Марейкису давно стало очевидно, что очередь эта наступит не скоро. Консультации советских писателей, после установления в 1925 году дипломатических отношений с Токио, то и дело отправлявшихся в Японию по линии Всесоюзного общества культурных связей, занимали недели и месяцы. Бросить это занятие Чен не мог: было обидно за низкий профессионализм литераторов и за страну, которую они без его вмешательства не то что понять, а и увидеть толком не могли. Вот и приходилось, отложив милые сердцу переводы, сидеть с рукописями, отчетами, репортажами «рапповцев» и «опоязевцев», следить, чтобы впечатления о поездке в Японию были изложены хотя бы без грубых фактических ошибок, оставив борьбу с советским литературным языком редакторам и корректорам.