Ниндзя с Лубянки

В условленное время Марейкис перешел Петровку около ЦУМа и подошел к Большому театру. Нужного человека увидел сразу. Это был помощник военного атташе капитан Кавабата. Он был в гражданской одежде, в пальто и шапке пирожком, под руку с ним шла жена – высокая японка в мутоновой шубе, из-под которой виднелись обутые в меховые сапожки кривые ноги. Чен вздохнул: японцы бросались в глаза на московской улице точно так же, как европейцы приковывали к себе внимание на улицах Токио. «Но ничего не поделаешь – других условий для работы нет», – в тысячный раз сам себе сказал Арсений и тут же выхватил глазом пару мужчин в пальто, один в кепке, другой в ушанке, топающих вслед за японской парочкой. Надо было подумать, как совершить передачу записки, но решение оказалось уже найдено – Чен не зря назначил встречу у Большого театра. Он надеялся, что человек из посольства сообразит, как следует действовать в создавшейся ситуации, и Кавабата оправдал надежды, все понял правильно. Он тоже увидел Чена, но не подал виду, а, продолжая разговаривать о чем-то с женой, направился к кассам. Несмотря на середину дня, там колыхалась немалая очередь, в которую то влезали, то вылезали из нее неприметные людишки – перекупщики билетов. Японцы подошли поближе. Кавабата оставил жену в хвосте, а сам пролез вперед – посмотреть репертуар и расписание. Двое чекистов остановились метрах в тридцати от них, закурили. Чен аккуратно снял очки, надвинул поглубже на лоб грязную ушанку с оторванными завязками, поднял повыше длинный шарф, которым было обмотано горло. Шлепая валенками в заплатах, полез в очередь с другой стороны. Из центра вывернул к стене, где стоял Кавабата, и, протискиваясь мимо него, сунул ему в руку записку. Та мгновенно исчезла в недрах дипломатического пальто.

Арсений выбрался из толпы тем же путем, стараясь не разворачиваться к агентам лицом. Три монголоидных профиля – многовато для одной очереди даже в Большой театр. «Сейчас же не Съезд малых народностей Севера», – пошутил сам с собой Чен, оставаясь при этом внешне совершенно серьезным и не спуская с глаз Кавабату и агентов. Больше всего Марейкис боялся, что карманники, всегда промышлявшие в таких местах, обчистят карманы господина в импортном пальто и достанут драгоценную записку. Точно – какой-то шнырь прилепился к Кавабате, но тот не сплоховал: резко дернулся в сторону из очереди, чтобы оказаться на виду, как будто невзначай наступил вору острым каблуком на ногу и, разворачиваясь, незаметно ударил его под дых. Карманник ёкнул от неожиданности, а японец, крикнув жену, быстрым шагом отправился к прохаживающемуся вдоль лотков с мороженым милиционеру. Шнырь немедленно отстал, вновь растворившись в очереди, но Чен заметил, что один из следивших за японцами чекистов отправился за ним. Второй пошел за Кавабатой. Остановившись у милиционера, помощник военного атташе с возмущенным лицом что-то ему говорил, гневно показывая на очередь. Милиционер козырнул, что-то спросил. Кавабата похлопал себя по карманам пальто, сунул руки внутрь, будто проверяя, не успел ли воришка запустить руку в пальто, хотя Чен был уверен, что в карманах ничего не было, кроме его записки. Успокоившись, японец из внутреннего кармана достал паспорт, показал милиционеру. Тот снова козырнул, и парочка дипломатов пошла вдоль Охотного Ряда к Манежу, в сторону посольства. Тот из сотрудников наружки, что ловил щипача, догнал старшего, чуть заметно ему кивнул: мол, ничего, и эта парочка потрусила за первой. Теперь успокоился и Чен – дело сделано.

В одиннадцать вечера лимузин с японским флагом на капоте возвращался из консерватории. Проехать надо было несколько сотен метров – три минуты на автомобиле, и посол обычно проходил это расстояние пешком. Сегодня, получив предупреждение Чена, военный атташе показал записку послу и убедил его сесть в машину. Сам он тоже сидел вместе с ним, держа руку, как и расположившийся спереди Кавабата, за пазухой, на рукояти пистолета, особым образом подвешенного в кобуре под мышку.

Артузов, обсуждая детали операции, сказал: