Ниндзя с Лубянки

Следователь Вульфсон ошарашенно посмотрел на оперативника, стоявшего с засученными по локоть рукавами, в кожаном фартуке, густо забрызганном кровью. Тот наклонился, поднял упавшую со стола дубинку и положил ее на место. С сомнением проговорил, будто проверяя, слышит его избитый или нет:

– Скотина. Изображает жертву. Это ж надо какой живучий попался – очки слопал, неделю в лазарете провалялся, все думали – помрет. Мы уж собрались объяснительные писать, а он выжил. Сюда на носилках принесли, а он третий день кочевряжится, гаденыш косорылый. Теперь решил из себя япошку строить?

Арестованный, почувствовав передышку и уловив слабину в голосе следователя, устало откинул голову назад, но тотчас поперхнулся кровью, заливавшей горло, слабо сплюнул на пол. Кровавая слюна сгустками полилась на грязный, уже раньше залитый кровью когда-то модный пиджак. Следователи молчали. Арестованный еле слышно прошелестел еще раз:

– Доложите наркому и прокурору Союза. Пусть сообщат Сталину. Я барон Ода. Сын министра иностранных дел Великой Японии, подполковник Генерального штаба. Меня знает лично посол Сигэмицу и военный атташе Кавабата. Я работаю в России с 1917 года. Я все расскажу, – и, впадая в беспамятство, снова повторил на неизвестном мучителям языке, – мидзу-о кудасай, мидзу…

Вульфсон нерешительно пожал плечами, налил воды и подал арестованному. Тот наклонил голову и вдруг боком повалился с табурета в лужу крови, плевков и мочи.

– Готов, – следователь замер со стаканом в руке и опять растерянно посмотрел на Ноздренко, – ты что сделал, гад? Ты ж его забил. Совсем забил. Насмерть.

– Вы сами говорили, товарищ лейтенант, что нарком приказал бить нещадно, – испуганно отшатнулся к стене оперуполномоченный.

– Я говорил? Я тебе говорил, чтобы ты подследственного насмерть забивал? Ну ты и козел! Мы его из лазарета тащили, чтобы ты здесь его кончил? Урод! Он же признался уже! Мне что теперь – до утра объяснительные писать?! А если он дельный?

Ноздренко опасливо покосился на следователя, присел над упавшим, посмотрел на его горло, брезгливо взял запястье японца.

– Пульс есть. Без сознания просто.

– Черт. Значит, так. Я сейчас оформляю признание, готовлю протокол допроса. Вызывай конвой, пусть оттащат в камеру. Отлежится часа четыре… Ладно, шесть, мне тоже похавать чего-то надо. Потом снова на допрос, будем все честь по чести оформлять. Только… – задумался Вульфсон, – я не знаю, что оформлять.

– В каком смысле? – удивился Ноздренко, носком сапога поворачивавший лицо арестованного к свету.

– Да ведь он, похоже, того… настоящий, – Вульфсон даже пригнулся, вглядываясь в разбитое лицо лежавшего на полу человека, – может, правда, японец? Да, история… Не случайно нарком по его поводу звонил. Предупреждал ведь специально, чтобы внимательней были. Ты вот что, у них там, наверху, часто все меняется, так что давай его в камеру пока одного. Пусть в одиночке полежит, очухается, я доложу Соколову, а там решим, как и что. Усёк?

– Так точно, усёк. – И Ноздренко вызвал конвой.

Вульфсон снял трубку и попросил соединить с майором госбезопасности Соколовым. Дождавшись ответа, торопливо заговорил:

– Товарищ майор госбезопасности, арестованный Чен сознался…

Через час с четвертью Соколов с комиссаром Минаевым стояли перед наркомом и рассказывали о событиях прошедших дней:

– Когда по вашему приказу, товарищ нарком, Чена взяли в настоящий оборот, он долго молчал. Около недели, товарищ нарком, хотя мы не щадили ни себя, ни его. Бессонница, «стойка», физические методы воздействия – все в полную силу, как с непримиримым врагом народа и Советской власти. Следователи на износ работали, сами без сна, без отдыха. Всю душу из него вынули, молчал. Неделю назад после ночного допроса, как обычно, вернули его в камеру. Дали завтрак, выдали очки, он в очках при взятии был, так точно! Так он, сволочь бандитская, разломал свои собственные очки, раздавил тайком стекла и съел.

– Что съел? – недоуменно воззрился на докладывавших Ежов.

– Очки, товарищ нарком! То есть не целиком, конечно, они в металлической оправе были. Стекла он выдавил из оправы, раздавил незаметно, видимо локтем, и по кускам сожрал. Видимо, хотел кончить самоубийством.

– Он что – один в камере был?

– Никак нет. К нему в камеру был подсажен арестованный Новоселов – тоже бывший сотрудник, из наружного наблюдения. Уже приговорен к высшей мере как японо-польский шпион – за их посольствами следил, но используем на благо Советской родины, так сказать. Он вовремя заметил, что подследственный Чен, то есть японец этот, Ода, корчится. Увидел очки разбитые, все понял. Вызвал вахтера, доставили Чена в лазарет. Делали промывание желудка, но безуспешно – желудок пустой. Однако недобиток японский, как в народе говорят, отлежался. Неделю провалялся в лазарете, отъелся, шпионская морда, так и не помер.

– Силен, – с ноткой издевательства произнес Ежов.