Niro. Сборник рассказов.

Золотая клетка

Ему все вернули. Часы, пустой бумажник — больше и не было ничего. Сложили все это в бумажный пакет, протянули в маленькое окошко в зарешеченной стенке.

— Лукьянов Сергей Петрович, вы считаетесь отбывшим свой срок исправительно–трудовых работ и можете быть выпущены на свободу…

Он откашлялся, надеясь, что ответит что–нибудь — не получилось. В горле — ни звука. Лукьянов попытался расправить на себе смятый пиджак, который пролежал на складе четыре с половиной года — вышло ничуть не лучше, чем с прощальной речью. Тогда он махнул рукой, улыбнулся, гордо поправил несуществующий галстук и вышел на улицу.

Яркое солнце, горячий асфальт. Никто не ждал у огромных железных ворот. Лукьянов прищурился, привыкая к свету.

— Свобода… — прошептал он, ощутив наконец в себе способность разговаривать. — Я уже и забыл, как это — быть свободным.

Он сделал первые шаги в мире, который был закрыт для него так долго — словно входил в холодное море. Поначалу робко, ожидая лязга запоров за спиной и окрика с вышки; потом все уверенее и увереннее…

Автоматчик, стоявший в наряде над воротами, шмыгнул носом, поправил оружие и отвернулся в сторону внутреннего двора и шлюза ворот. Свободные люди были ему неинтересны.

До автобусной остановки — примерно три километра. Лукьянов потихоньку набрал приличный темп; несмотря на жару, идти было легко.

— Дорога домой должна быть короче… — напевал он себе под нос любимые песни. — Три — двенадцать — семь… — временами произносил он какие–то числовые заклинания, умудряясь даже рифмовать эти цифры с «Аквариумом» и многими другими — вспомнил и «Кино», и «Черный кофе». Апофеозом же стала «Я свободен». Когда Лукьянов дошел до нее в своем негласном хит–параде — то он уже не пел, а просто орал Кипеловский текст в летнее марево.

— Свет проходит сквозь меня! — а следом «Шесть — три — тридцать восемь…»

Когда он дошел до автобуса, голос был сорван окончательно…

Квартира встретила его не то что бы хмуро — но как–то недружелюбно. Он еще на подступах к своей двери увидел остатки желтого платилина, которым была опечатана квартира во время следствия (Лукьянов тогда уже сидел в СИЗО, и жилье вместе со всем барахлом внутри было одним большим вещественным доказательством). Подойдя поближе, Сергей прикоснулся к желтому пятну пальцами — еще виднелись местами следы печати и бумажные обрывки той полоски, что защищала его квартиру не хуже любого замка.

— Охранное заклинание Ночного Дозора, — покачал Лукьянов головой, пальцем смазал с пластилина любой намек на МВД и поискал в пиджаке ключи. Посетовал на то, что не догадался найти их раньше — в ведомости они значились вместе с часами, но в руки их не дали, вполне могло быть, что связка затерялась в дебрях спецхрана где–нибудь в тюрьме. Но ключи нашлись и привычно легли в руку.

Внутри было совсем грустно — если перед дверью еще какие–то светлые мысли приходили в голову, то в квартире они все быстро улетучились. Уже на пороге Сергей споткнулся об упавшую холостяцкую вешалку и едва не упал. На полу разбросана одежда — какие–то куртки, зимняя шапка, наполовину съеденная молью. Когда Лукьянов поднял ее с пола и встряхнул, она облетела, словно одуванчик.

— Хорошо, что сейчас лето, — бросил он ее обратно, вспоминая, что забирали его как раз зимой. Повалили на пол, пару раз дали по ребрам, эта чертова вешалка упала на кого–то из группы захвата…

Шапка, превратившаяся в одночасье в тюбетейку, откатилась куда–то в угол, словно лысое колесо. Лукьянов шагнул в комнату, на мгновенье заколебавшись — разуться или нет, но на полу лежал многолетний слой пыли, который напрочь отбил это желание. Дверь распахнулась со скрипом — воздух был чужим, затхлым, Сергей поморщился и поспешил открыть окно, спугнув голубей на подоконннике. Птицы явно привыкли к тому, что здесь нет людей, и вели себя довольно вольготно — поэтому грохот шпингалета поверг их поначалу в ступор, а потом в панику. Они рванули в разные стороны, сталкиваясь между собой, с таким громким хлопаньем крыльев, что напугали и Сергея. Он отшатнулся от окна, выругался зло, по–тюремному, но потом его окутала какая–то горячая волна стыда — и он, провожая взглядом разлетающихся птиц, напомнил себе, что уже не на зоне.

Что теперь — все будет по–другому.

Ветер, ворвавшийся в квартиру вместе с хлопаньем крыльев, принес уверенное чувство свободы. Та, проклятая жизнь, осталась за плечами. Он преодолел ее. Вынес все тяготы. Победил. Четыре с половиной года выкинуты из жизни — однако сожалеть об этом он не будет.

Потому что у него есть план.

Но сначала не мешало бы перекусить.

…Через день он более–менее освоился в своей квартире и перестал прислушиваться к стукам соседей за стенами (у них, похоже, шел ремонт, а Лукьянову каждая дробь молотка казалась каким–то зашифрованным посланием от тех, кто сидел в соседних камерах). Холодильник на удивление заработал — правда, пришлось приложить максимум усилий, но зато теперь можно было не бояться подхватить какую–нибудь инфекцию посреди этой проклятой жары, которая уже и не радовала…