Над этим сравнением стоит поразмыслить. Насколько мне известно, византийские изгнанники после переселения в Италию сами сделали не много. Но само их присутствие и знание, которое они принесли с собой, оказались необыкновенно плодотворны для итальянцев. Отрезанные от Европы, американцы сегодня, как никогда прежде, вынуждены опираться на собственные ресурсы. <…> В этом – неисчерпаемое богатство Америки82
.В последующие годы надежды Бишопа оправдались в полной мере. Ричард Говард назвал свое подробное исследование поэзии послевоенного десятилетия «Наедине с Америкой», заключив в это заглавие намек на вынужденный разрыв с великой англосаксонской традицией, на столь характерное для его поколения желание «избавиться от врожденной склонности к порядку» – наследия этой традиции.
Впрочем, Бишоп предупреждал своих слушателей о том, что, как бы ни были они теперь увлечены своеобразием собственного наследия, им следует помнить, что, будучи частью Запада, они обладают и более обширным культурным багажом. В последующие годы этот багаж – источник и вдохновения, и недовольства – станет для многих художников застрявшей в горле костью. Дошедшее до предела желание раскрепоститься приводило к разрыву с обеими традициями. Как наметившийся интерес к Востоку, так и юнгианское обращение к доисторическому стали явными симптомами раздражения бесконечными пересудами о западном культурном багаже.
Старые европейские традиции – тот самый «более обширный культурный багаж», о котором говорил Бишоп, – прибыли в Америку вместе с множеством иммигрантов и к 1940 году стали источником интереса и противодействия. Предсказания Бишопа в основном подтвердились. Само присутствие стольких значимых в мире искусства фигур оказывало плодотворное воздействие и вместе с тем провоцировало во многих американцах бессознательный импульс к соревнованию, а также усиливало защитный шовинизм. Так, Поллок неизменно подчеркивал свое глубокое уважение к мэтрам французской школы, но не упускал случая и пообещать, что «он им покажет», в разговорах с друзьями. Та же двойственность прослеживается в высказываниях де Кунинга и других.
Наряду с психоаналитиками, которые начали покидать Европу с первыми проявлениями гитлеровского насилия, в тридцатых – начале сороковых годов Америка приняла множество художников и ученых. Их присутствие в колледжах и университетах дало неоценимый толчок к культурному росту. Возникавшие порой стечения интересов порождали мощные всплески внимания к визуальному искусству. Знаменательно, в частности, что в то время, как в Европе росло влияние феноменологии и метафизики (поднималась первая волна экзистенциализма, вынесшая на авансцену в тридцатые годы Сартра и Симону де Бовуар), в США приток европейских сил оживил совсем другое философское направление. Вскоре после приезда в 1936 году Рудольфа Карнапа, который читал лекции в Чикагском университете вплоть до 1954 года, в Америке пустил глубокие корни логический позитивизм. Если принять во внимание более ранний вклад Уильяма Джеймса и Джона Дьюи, неудивительно, что Карнап и другие позитивисты оказывали столь сильное воздействие. Лаура Ферми цитирует Йоргена Йоргенсена, определявшего логический позитивизм как «выражение потребности в прояснении основ и значения знания», призванное придать философии «в полной мере научный статус, основанный на критическом анализе деталей и противоположный универсальности, достигаемой ценой туманных обобщений и догматического системостроительства»83
. Такие цели расходились с растущим среди художников и поэтов интересом к мифу и метафизике, что в очередной раз лишило искусство источника духовной поддержки. Методы позитивистов получили широкое признание художников лишь после 1960 года. Склонность американской философии к прагматизму, в сущности, всегда препятствовала развитию спекулятивной метафизики, как это отметила Симона де Бовуар, когда в конце сороковых годов она совершала поездку по американским университетам. Метафизики практически нет в Америке, констатировала она, встретив со стороны студентов активное сопротивление своим спекулятивным доводам84. В среде художников отсутствие спекулятивной философии, как и отсутствие поэтических голосов, ощущалось довольно остро, и по ходу десятилетия философия неуклонно, хотя и с трудом преодолевая оковы традиции, входила в их дискурс.