Нюрнберг

– Тебе кто разрешил нарушать приказ? Я сказал не ходить туда!..

– Там все равно уже никого не было.

Лицо полковника пошло красными пятнами.

– Американцы опять заявили протест: мол, мы действуем без их ведома, проводим рейды в заброшенных частях города. А это не мы действуем, а ты!

Накануне ночью, едва выйдя из убежища Хельмута, Волгин напоролся на американский патруль. Пришлось на ходу придумывать, что советский офицер может делать в такое время в нюрнбергских развалинах. Американцы, само собой, не поверили. С утра информация о ночной прогулке переводчика советской делегации с пистолетом в руках уже была у начальства.

– Под суд захотел? – выкрикнул Мигачев. – Ты что вытворяешь? Еще и адвокат немецкий на тебя жалуется, что ты преследуешь его…

– Лена и девочка пропали, – жестко сообщил Волгин.

– Капитан, ты что, не понимаешь, зачем мы все здесь?!

– Все понятно. Тут судьбы мира решаются. А там всего лишь один человек… вернее, два.

Они стояли один напротив другого и буравили друг друга взглядами. В этот момент Волгину уже было все равно – под суд так под суд. Он уже и так потерял все, что только можно, и никакие начальственные окрики его не сломают. Мигачев будто понял это: он вгляделся в глаза подчиненного и вдруг сник, плечи его опустились:

– Думаешь, тебе одному война жизнь перекроила?

Он обвел глазами стеллажи, ломившиеся от документов и фотографий. Они занимали все пространство кабинета – от пола до потолка.

– Здесь за каждой бумажкой человеческая судьба, – тихо проговорил он. – Поэтому нам необходимо, чтобы этот трибунал состоялся, чтобы люди не теряли своих близких, не искали по свету детей, жен, сестер и братьев. Ты пойми, Волгин, пока не вынесен приговор и не наказаны виновные, точка в этой войне еще не поставлена. И нам нужен такой приговор, который не сможет подлежать пересмотру. А то ведь пройдет время, и скажут, что это была месть победителей. Факты подтасовали, преступления раздули…

– После всего этого? – не поверил капитан.

– Да, после всего! – подтвердил Мигачев. – Память человеческая, она ведь бывает короткой. Поэтому для нас сейчас главное – спасти будущее и всех, кто идет за нами. Чтобы нашим детям не пришлось потом доказывать, что это они на нас напали, а не мы на них.

Полковник усталым жестом стянул с носа очки и принялся протирать запотевшие стекла.

– Да, я всех хотел бы спасти, – пробормотал он, и в его голосе Волгин услышал ноты вины, – каждого хотел бы спасти. И Лену твою тоже. Но если на чаше весов судьбы миллионов? Ты бы сам как поступил?..

Он отложил в сторону платок и задел стоявшую на столе фотографию; рамка упала, и Волгин наконец увидел изображение.

С фотоснимка, робко улыбаясь, смотрела моложавая женщина, а рядом, положив ей руку на плечо, стоял молодой парень в курсантской форме, почти мальчишка, неуловимо похожий на Мигачева, а еще больше на самого Волгина. У него был такой же твердый абрис губ и подбородка и такое же упрямое выражение глаз. На коленях у женщины сидел вихрастый пацан лет восьми с веснушчатым лицом. Позади проглядывал безмятежный фон – то ли море, изображенное на ткани, то ли и вправду реальный морской пейзаж. Фотография была выцветшая, довоенная.

Мигачев поднял рамку и бережно поставил ее на прежнее место, задержав взгляд на пареньке-курсанте. Помолчал, прежде чем поднять глаза на Волгина.

– Про брата что-нибудь узнал? – тихо спросил он.

Волгин отрицательно покачал головой. Ему вдруг отчаянно захотелось расспросить про судьбу тех, кто был запечатлен на этом старом снимке, однако Волгин удержался. У каждого своя боль.

Он сочувственно поглядел на Мигачева, а сказал о своем:

– Где мне всех их теперь искать, товарищ полковник?..

Он осознавал, что ответа не последует.

39. Встречи

Волгин вышел на крыльцо Дворца правосудия и надел фуражку. Мимо промаршировал караул из нескольких солдат в советской парадной форме. Волгин проводил их взглядом: все они были молоды, вряд ли кто-то воевал, и слава богу, что не воевал. Вот уже и новое поколение подрастает.

В воротах о чем-то спорила с охранником ухоженная статная немка, сжимавшая за руку очаровательную светловолосую девочку лет восьми-девяти с большим бантом в кудрявых волосах и нарядной куклой в руке. Охранник пролистывал документы и бумаги, которые демонстрировала женщина, и лицо его было напряжено.

– …Не было распоряжения, – говорил охранник.

– Говорю же вам: мне назначено. Позвоните начальству, – раздражалась женщина, безбожно коверкая английские слова.

– Возможно, все отменилось.

– Этого не может быть. Просто пропустите меня. Я все разузнаю сама.

В конце концов охранник сдался и взял под козырек; немка выхватила бумаги, смерила солдата уничижительным взглядом и потянула девочку за собой. Неудачно ступив на бордюр, она охнула и присела.

– Мамочка, что случилось? – обеспокоилась девочка.

– Все хорошо, милая. Пойдем.

Она, прихрамывая, двинулась к подъезду.

Охранник поглядел ей вслед и снял трубку телефонного аппарата, находившегося в будке.

– Она здесь, – негромко доложил он.

Девочка семенила рядом с женщиной и пыталась заглянуть ей в лицо: