Нюрнберг

– В сторону, – командовал солдат высоким голосом, – разойдитесь, я сказал! Кто-нибудь знает, что тут произошло? Вы что-нибудь видели?

Прохожие испуганно качали головами.

Солдат склонился к Вернеру, в скорбной позе нависшему над телом Брититты.

– Вы знаете, кто это?

Вернер ответил не сразу, он пытался взять себя в руки.

– Я не знаю, – наконец выдавил он из себя, подымая с земли и прижимая к груди портфель. – Я прохожий. Я просто проходил мимо.

Он поднялся и побрел прочь. Солдат тут же потерял к нему интерес.

Волгин догнал его.

– Постойте! Герр Кнюде!..

Вернер обернулся и испуганно взглянул на неизвестного в советской военной форме.

– Это няня вашей дочери? – спросил Волгин.

У Вернера вытянулось лицо. В глазах вспыхнул испуг.

– Вы меня с кем-то спутали.

– Вашу дочь зовут Эльзи?

– У меня нет дочери!

Он торопливо зашагал по брусчатке. Волгин не отставал.

– Мы еще можем спасти ее!

– Оставьте меня в покое.

– Ее держат где-то на окраине, на Шатенштрассе. Вы знаете, где это?

Вернер развернулся, на лице его уже был написан не испуг, а абсолютный ужас.

– У меня нет дочери! Вы слышите? Оставьте меня! Не надо меня преследовать. Вы, русские, способны только на одно – все погубить!

И он почти бегом бросился прочь по улице. Волгин долго смотрел ему вслед.

* * *

В баре было шумно и накурено. Между столиков сновали потные официанты, разнося пиво в больших стеклянных кружках.

На сцене на плохом английском пела рыхлая певица, облаченная в не первой свежести платье; талия ее была стянута корсетом, а пухлые груди едва не вываливались из декольте. Впрочем, несмотря на смелое одеяние, певица из последних сил изображала невинность и тянула руки перед собой, маня и обнимая кого-то желанного: песня была соответствующая – про пасторальную девушку и цветок невинности, который она подарит отнюдь не первому встречному, а самому сильному, лучшему и любимому.

Американская солдатня певицу не слушала, зато разглядывала во все глаза и, не стесняясь, отпускала сальные комментарии.

Волгин сидел в углу с кружкой пива; пена уже давно опала, но капитан этого не замечал. Он глядел на бумажку, где почерком Лены было выведено: Шатенштрассе, 18. И стрелка снизу.

– Чего грустишь? – услыхал он.

Раскрасневшаяся, взъерошенная Нэнси плюхнулась напротив и, положив голову на ладони, вперила в него свой взгляд.

– Привет, – сказал Волгин.

– Что, подружка бросила?

Нэнси выхватила у него бокал и сделала несколько глотков. Она смачно вытерла губы тыльной стороной ладони и пьяно улыбнулась:

– Эй, русский, поговори со мной!

Волгин обреченно вздохнул.

– Вот интересно, ты вообще когда-нибудь бываешь серьезной?

– Зачем? – притворно удивилась журналистка. – Жизнь такая короткая, надо веселиться! У тебя что, проблемы? Наплюй! Вы, русские слишком серьезны, все время пытаетесь спасти мир, а о себе не думаете. Расслабься, война закончилась. Надо делать то, что хочешь, а не то, что тебе говорят. Тогда, по крайней мере, не будет повода скорбеть об утраченном.

Нэнси подалась вперед, взяла в ладони голову собеседника и заглянула ему в глаза.

– А давай я буду любить тебя! А что?

И она приникла к губам Волгина поцелуем. Солдаты вокруг радостно засвистели и заулюлюкали.

Волгин высвободился из ее объятий и пошел к выходу. Нэнси поглядела ему в спину, и по лицу ее пробежала судорога.

Разъяренная, она запустила ему вдогонку кружку, та грохнулась и раскололась, не долетев до цели; пиво расплескалось по каменному полу. Волгин развернулся.

– Глупый русский! – прокричала Нэнси, и слезы против воли брызнули из ее глаз. – Пропади ты пропадом! Чем она лучше меня?!

Певица оценила ситуацию и сделала судорожный знак аккомпаниатору. Тот заиграл бравурное вступление, и певица, прижав руки к пухлой груди, запела про то, что жизнь прекрасна, несмотря ни на что, и надо это ценить.

* * *

По темной улице стремительно двигалась фигура. Нечастые прохожие, завидев ее, на всякий случай шарахались в стороны, а кто не успевал скрыться, был схвачен за локоть. Волгин – это был он – задавал единственный вопрос:

– Шатенштрассе?

Вид у него был угрожающий.

Кто-то испуганно пожимал плечами, но были и такие, которые указывали рукой в нужном направлении и спешили удалиться.

Стелился туман. Редкие пятна фонарей роняли на мостовую призрачный свет, и в этом свете все казалось странным и сновидческим: и редкие фигуры горожан, и мокрые ограды с узорным рисунком, за которыми высились тяжелые дома старинной немецкой архитектуры, и причудливые очертания руин, возвышавшиеся в глубине улиц.

«Надо делать то, что хочешь, – стучали в висках Волгина слова Нэнси, – тогда не будет повода скорбеть об утраченном».

Это правильно. Надо делать то, что хочешь. То, что не можешь не сделать.

Он довольно долго блуждал по кварталам, пока, наконец, не вышел к покосившимся воротам. На столбе была выведена цифра 18, а ниже указано название улицы – Шатенштрассе. Конечный пункт путешествия.

Видневшийся в глубине двора дом выглядел мрачно и необитаемо. Ни единого проблеска огня в пустых глазницах окон. Волгин извлек из кобуры пистолет и неслышно направился к подъезду.