Нюрнберг

– Майор Арчер, – представился он, буравя артистку восхищенным взглядом и едва удостоив вниманием остальных, – помощник коменданта лагеря. Добро пожаловать! – Он протянул Грете руку, чтобы помочь спуститься с подножки. Грета с достоинством поблагодарила его сдержанным кивком, одним из тех, что очень хорошо получались при общении с начальством. – Мы вас очень ждали. Чай, кофе? У меня, кажется, где-то имеется и очень хороший виски…

– От виски я сильно пьянею, – игриво сообщила Грета.

– Давайте лучше займемся делом, – бесцеремонно встряла в беседу Нэнси. – Мы сюда не для кофе приехали.

– Да, полковник звонил полчаса назад и приказал оказать вам полное содействие, – сказал Арчер. – Не волнуйтесь, все будет сделано.

– Я не волнуюсь, – пожала плечами Нэнси.

– Вы из газеты, насколько мне известно?

– «Stars and strips», – с некоторым оттенком гордости уточнила журналистка. Арчер одобрительно воздел брови: в американской армии издание пользовалось большим почетом. – Возможно, вы читали мои передовицы. Нэнси Крамер. Сейчас я делаю репортаж о военных бывшей гитлеровской армии, помещенных в лагеря. А эти двое со мной, – небрежно добавила она.

Грета выразительно фыркнула.

Тяжелые, забранные в густую колючую проволоку ворота отворились, и гостевая процессия во главе с майором Арчером двинулась по щебневой дорожке. Вокруг тянулись серые бараки. На обочине лениво возились крепкие, мускулистые заключенные в потертом обмундировании без знаков различия.

Один из них вгляделся в белокурую Грету, вытаращил глаза и локтем принялся толкать своих товарищей. Суета происходила и на наблюдательных вышках, откуда артистку жадно разглядывали американские часовые.

Купаясь в мужском внимании – даже если это было внимание военнопленных и их надсмотрщиков, – Грета чувствовала себя абсолютно в своей тарелке. Даже движения ее стали другими – плавными, грациозными. Волгин, невольно задержавшись взглядом на ее извивающемся при ходьбе стане, подумал о том, что ей не зря присвоили звание «мечты всей мужской половины человечества».

– У вас здесь содержатся солдаты вермахта, – Нэнси тем временем интервьюировала майора. – Это профессиональные убийцы…

– Любой военный – профессиональный убийца, – философски изрек Арчер. – Вопрос лишь в том, за благое дело он сражается или нет. Эти люди поставили себя вне закона, они защищали идеи негодяя.

– Вам не кажется, что лагерь слабо охраняется? Сколько у вас охранников?

– Это конфиденциальная информация. Но охрана налажена четко, можете быть спокойны.

Волгин, бредущий рядом с Нэнси, с сомнением покачал головой. По его мнению, охраны в лагере было явно недостаточно.

– А количество заключенных – это тоже конфиденциальная информация? – с ехидцей поинтересовалась Нэнси.

– Само собой.

– И все-таки? Десятки?

– Сотни, – сказал Арчер. – Но предоставить точную цифру я не имею права. Если это важно для вашего репортажа, обратитесь к полковнику Гудману.

Нэнси скривилась. К кому-кому, а к Гудману она больше обращаться не станет, слишком велика честь.

– А если заключенные попытаются бежать?

– Зачем? Война закончена. В побеге нет никакого смысла. Да и куда им бежать? – в свою очередь поинтересовался майор.

Волгин рассматривал бывших солдат вермахта. Когда-то – еще совсем недавно – они были его врагами. На поле боя они, без сомнения, сделали бы все, чтобы убить его. И он бы стрелял в них в упор.

Но сейчас капитан испытывал странное чувство. И сам на себя раздражался из-за этого.

Это чувство имело название – сострадание.

Перед ним были солдаты. На фронте они выполняли свой долг. Гитлер и его камарилья говорили, что каждый, кто откажется от выполнения этого долга, будет признан предателем и врагом отечества. И они служили Гитлеру верно, полагая, что служат своей стране. А сейчас они находились за колючей проволокой. У них были осунувшиеся, изможденные лица, их глаза смотрели зло, ненавидяще. Возможно, многие из них и сейчас были уверены, что Гитлер и Германия – это одно и то же и поражение Гитлера в войне – это поражение и позор всей страны.

Солдаты не выбирают. Они действуют по приказу. Им внушают, что приказ на то и приказ, чтобы быть законом для простого солдата. Выбор есть только у высших начальников. У тех, в чьих руках власть. У тех, кто ведет вперед полки, кто по собственному капризу или циничному умыслу сталкивает между собой народы. Выбор был у тех, кто сидит сейчас на скамье подсудимых в нюрнбергском Дворце правосудия.

«А какой был выбор у Кольки? – подумал Волгин. – Разве что самый главный: не отсиживаться и пойти на фронт, чтобы защитить Родину. И он это сделал. Ему пришлось воевать, раз время бросило такой вызов. И он воевал, воевал честно. А потом оказался в плену, и здесь тоже не было выбора. Жить или умереть – разве это выбор?