Низвержение

И пропасть. И если бы эта яма была заполнена не столько человеческим дерьмом, которым она неизбежно наполняется со временем, а на самом дне не виднелась лживая надежда, то, возможно, и стоило бы рискнуть. Я говорил ей об этом всеми словами и примерами мира, но Мари лишь грустно уходила спать, по привычке целуя меня в лоб – единственные моменты, когда мы соприкасались – и на следующий день все то же, все об одном. Это загоняло меня в тупик, где я начинаю психовать, злиться, и посреди срыва снова непонимание между нами, что хочется вырвать себе глаза и пришить их тому кукловоду наверху, который нами игрался.

Роковыми для нас стали уже обыденные посиделки на кухне, где в тесноте мы были вынуждены сидеть друг напротив друга, разбавляя тянувшееся молчание неестественно большими дозами крепкого чая, редкими репликами о работе, погоде – да хоть о чем.

– Там весь проспект перерыли. Даже на трамвае теперь не покатаешься, – говорю я перед собой, в холодной ломке по сигаретам.

В руках у меня полупустая коробка спичек. Мари завороженно наблюдает за возгоранием очередной спички и мгновенно задувает ее, когда фитиль доходит мне до пальцев. Увы! Я старался не смотреть в ее сторону, зная, что она ответит на мой взгляд маской сострадания… Две-три уставшие линии, тянувшиеся как слезы по лицу вниз, к сдавленным уголкам рта и до боли трогательной материи, прикрывающей грудь.

– Так как там в Бюро, Маш?

А сам весь в мыслях сорваться хоть куда, лишь бы не все это. Идея Бюро меня не вдохновляла, и хоть Мари чуть ли не каждый день рассказывала про какие-то подвижки в системе Бюро, якобы мне могут в любой день позвонить и предложить работу, я не особо на что-то надеялся и продолжал делать то, что делал. По правде, я вообще больше ни на что не надеялся. Мари все понимала и одновременно абсолютно ничего не понимала – как итог, мы разговаривали одними и теми же словами с разницей в том, что каждый произносил их в обратном друг от друга порядке, и вроде бы должен наступить момент, когда мы произнесем заветные однородные звуки, остановимся и возликуем, что мы наконец сошлись, но этого не происходило, будто так и задумывалось.

Она удивленно смотрит на меня, подсаживается ко мне на колени.

– Правда? Ты меня так не называл еще. Почему? – спрашивает она, обхватив меня за шею.

Из-под розовой сорочки тяжело вздымалась грудь – прям перед моим лицом – так импульсивно, с надрывом. Я был уверен, что она сгорит в моих руках. Мари страдала аритмией – было видно, с каким трудом давался ей каждый вдох. Вся ее жизнь в итоге – это борьба со сломанной печатной машинкой. Работа, сердце, соседи, я, ужин в девять вечера, злой, после нескольких часов сверхурочных, когда прийти домой и умереть во сне – лучшее, что может предложить мир – мир, который не волнуется, потому что не дрожит в тени солнца, холодный блестящий мир в микроквартирке и тысячи лишних вещей в нем – все часть рока, что повис над моей малюткой. Мари надрывалась над машинкой каждый день, знала, что та неисправна в своей природе, от этого расстраивалась с неподдельной искренностью, поздно под вечер опускала руки, но с утра с новыми силами, в тот же бой. Для меня это стало ясно в самом конце, в один из последних бессильных вечеров, что мы провели вместе, замкнутые в себе, запертые на кухне.

– Хорошо, что за окном весна, потеплело. А то я уже замучилась в зимнем пальто ходить.

– Да, тепло, – говорю, – самое время всем коридорным повылезать из своих нор.

Она молчит некоторое время, точно уязвленная, затем спрашивает:

– Почему ты их так называешь? – скривилась она. – Ты ведь тоже…

– Коридорный? – заканчиваю за нее я.

– Прости.

– Нет, ты договори уже. Коридорный?

– Я не это имела в виду.

– Коридорный.

Мы снова молчим.

– Но неужели коридорный, потому что я не работаю в Бюро?

– Я так больше не могу, – встает она, – давай лучше спать пойдем.

– Нет, – держу ее за руку, – единственный раз выпал случай поговорить, давай поговорим. Так почему коридорный, Мари? М? Почему коридорный?

Она тяжело дышит, испуганно смотрит то на меня, то в сторону и не знает, что ответить. Лицо, прикрытое руками, кривится в боли.

– Ладно. В конце концов это ты работаешь в Бюро, а не я.