Низвержение

– Кота взяли в Бюро?

– Да.

– Кота.

– Да!

– В Бюро. Да? Кота взяли в Бюро, да?

– Да, дорогой, да.

Ко мне вернулся тремор.

– То есть меня не взяли, отшили. Сколько я там прождал? Месяц? Два? Даже Томаса не взяли, а Кота взяли, да? Идеалиста! В Бюро! В Бюро только идеалистов набирают теперь, так я это понимаю? И как он в роли чинуши?

– Перестань. Он только на испытательном сроке. Еще ничего неизвестно.

– Что у него там за фамилия? Постой, постой… Берлюдов? Бердяев? Серьезно? И его взяли?

– Мориц!

– А чего ты его оправдываешь? – и я еще пристальнее посмотрел ей в глаза, лихая искра в них будто и пропала.

– Я его не оправдываю.

– Ну-ну. Костюм, наверное, идеально сидит! Кто бы мог подумать? Два месяца в коридорах… Нет, я наберу этому идиоту.

– Ну куда ты, Мо-ориц?

И я, шатаясь, бреду по коридору и неудачно сворачиваю в спальню, разбив локтем дверное стекло. С кухни доносится беспокойное: «Дорогой, ты чего там?», через мгновение передо мной Мари, ладонями прикрывает рот в ужасе, глаза мокрые от несвежих слез, рассматривает мой локоть весь в крови и от боли, глядя на него, боится даже прикоснуться. Начинается возня, я принципиально рыскаю по полкам в поисках записной книжки, руки трясутся – это раздражает даже меня – Мари вокруг да около, не знает, как ко мне подступиться. Слишком тесно, слишком душно в нашем коридорном мирке. «Черт, да где же книжка!.. Мари… Да я сам!» – а у самого валится все из рук, на полу булавки, шпильки в крови, целый сборник записок, составленный Мари – она продолжала их хранить, даже если я их не читал. Наконец номер на прилипшем к другому пожелтевшем листке. Красным карандашом, ничего не разобрать.

– Ну ты и ублюдок, Кот! – ору в трубку. – Честно, кто бы мог подумать, что из нас всех именно ты к кормушке присосешься.

– Кто это? – заспанным, неузнавающим голосом.

Мари все лезет ко мне то с локтем посмотреть, то послушать, что там говорит Кот – боится и лезет, такая трогательная фигурка в ночной сорочке – а я ничего и сказать ей не могу, и весь пол в осколках, в боязни не могу ее оттолкнуть, вырываюсь из объятий – она как одержимая. Она жмется ко мне, дикий материнский инстинкт, почти что в похоти.

– Черт, да что с тобой… Как кто, уже не узнаешь старых знакомых? – говорю я мимо трубки, сам во все глаза на Мари.

Та судорожно, скрестив руки, одним движением приспускает сорочку, та уже на босых ступнях, Мари прижимается ко мне, мы застряли между диваном и телефонным комодом. В ее заплаканных глазах одно – катастрофа.

– Мориц, ты, что ли? А почему ты звонишь с номера Мари?

– Не понял.

Неаккуратным движением отталкиваю от себя Мари, она на полу, все ладони в крови, в небольших крапинках, на лице немая боль. Коридорные сцены. Я откладываю трубку в сторону, но не вешаю ее – Кот где-то на периферии, виновник мертворожденного счастья, продолжает вещать идиотским ускоренным рекламным голосом.

– А мы тут думали, что ты уже все, пропал окончательно…

И опять мы… На губах иссушающий вкус горечи, ее горечи, в которой она захлебывается, не договаривая: «Я не могу… я так больше не могу». Что-то подозрительное, вымученное в ее глазах, во всем этом действе, в том, как мы потрошим друг друга на наличие искренности, и даже я, сам не свой, ясно осознаю, до какой низости мы скатились, когда я спускаю в нее.

Через неделю она выставила меня за порог. Тихо, без лишнего шума, оставив записку на столе и вложенные в нее две тысячи уклей в две купюры. Первая записка от нее, которую я прочитал.

***

Тусклый желтый свет из окна, единственный во всей многослойной этажке, по крайней мере, со стороны подъездов, освещал лишь половину правды. Остальная половина была со мной – осторожно рассортирована в сигаретной коробке, уже полупустой, смятой – во всяком случае, такой я ее нашел у себя в кармане. Пять минут правды за одну затяжку. И стоило ли оно того – девяносто за пачку?

Я сидел все на той же подъездной лавке, ставшей мне родной за… сколько лет уже? Смотрел на все то же кухонное окно, что на втором этаже, где мелькали те же хрупкие тени поздним вечером, где разогревали на сковороде припоздавший ужин – белое мясо, по-видимому – где были рады, но уже не мне.

Вакантное уютное место пустовало недолго. Я наблюдал за тем, как каждый вечер, наверное, где-то ближе к десяти, у третьего подъезда останавливалось уже знакомое такси. Номера неместные, но заученные мной наизусть. Я лично был знаком с водителем, причем познакомился с ним при достаточно нелепых, но уже обычных для меня обстоятельствах, когда я безнадежно застрял на автовокзале где-то на Садовой, пьяный, с голой соткой в кармане, застрял где-то в тех моментах, когда мне кажется, что я могу взять и уехать из города. «Совсем плохо, начальник?» – спрашивает меня смуглый под фонарным светом образ. Помню только, что сторговались на пятидесяти уклях, и то только потому, что он уставший, под конец смены, а чуть позже узнал, что нам еще и в одну сторону.

– Куда едем в итоге? – спрашивает из-под козырька, хотя видит, что я ни в какую.