Ночь

– А откуда он ответы эти берет? – Я слышал про Оракула уже много раз, так и не понимая, что это за холера такая. Не помог и ответ спины Андрона.

– Не звідкі не бярэ. Ён усё сам ведае. На тое він і Аракул[30].

Моим ожиданиям, касающимся роскошного свадебного стола, не суждено было исполниться. Сказка разбилась о суровую реальность пищевых будней хутора Насамоны. На стол, за которым до этого меня встретил Тамада, было выставлено шесть банок тушенки, две банки черных маслин без косточки, огромный поднос с восемью мочеными огурцами, причем каждый был разрезан на четыре части. Тут также имелись пресные хлебцы, бутыли с брагой и керамические жбаночки с каким-то крепким алкоголем (такой вывод я сделал потому, что смердело из жбаночков еще сильней, чем от браги). На лавках рядом со столом сидели две дюжины Грибков. Говорливые, локтистые, какие-то благостные. Жених и невеста были сдвинуты этой бандой на самый край стола. Да-да, вы не ошиблись, сначала я обратил внимание на угощение, а потом уже – на количество конкурирующих ртов, и только в самом конце – на молодых.

Жених был в шикарном сером костюме с искрой. Людьми, которые женились в этом костюме до него, а также их детьми и внуками можно было бы заселить средних размеров остров в Тихом океане. Так, по крайней мере, казалось при первом взгляде на заношенную ткань. Парень был белокурый, грибковская щетина в честь праздника соскоблена с лица. Ощутимо пьяный, он смотрел на гостей с подчеркнутой приязнью. Невеста была в хорошо выстиранном белом платье, пошитом из почти не замызганной гардины. Девушка-Грибок: молодая, остроносенькая, с праздничной укладкой. Губы накрашены, подведены глазки-бусинки. Красивая и вертлявая – образ отличницы, раскрасневшейся перед экзаменом. Она как раз избегала смотреть на гостей и уставилась на открытую тушенку. Все чего-то с нетерпением ожидали, не прикасаясь к пище, и мой желудок, стенки которого прогрызал голод-древоточец, молился, чтобы то, чего все ждут, скорее наступило. Все расселись и застыли.

И тут встал Тамада. Кто-то подал ему баян, он рванул мехи и запел. Голос у него был торжественный и строгий, будто он читал литургию в храме.

Матка не гледзіць у тэлевізар,
Матка не седзіць на лаўцы з Воляй,
Матка гатуе ўвесь дзень мачанку,
Каб расшчытацца за працу ў полі[31].

Все гости подхватили последние две строки, причем получалось у них ладно: женщины под конец строчек забирали выше, мужчины басами тянули вниз, выходили по-григориански гармонично, несмотря на идиотский текст.

Дочца маменьцы дапамагае,
Дочца мачанку да столу крые,
Хлопец ужо з поля, баранаваўшы,
Стаіць ля студні ды шыю мые.

Выйшла матуля ў сенцы па шчавель,
Выйшла дзявуля, каб хлопца вітаці,
І тут унязапна, праз фортку ўляцеўшы,
Мачанку сокал стаў пажыраці.

Плача мамуля – нету мачанкі,
Плача дзявуля – няма чым аддаці,
Прыдзецца зараз за хлопца дачочку,
У жонкі на векі па-да-ра-ваці[32].

Последние двустишие хор повторил раз пять. Перед тем как замолкнуть, люди тянули это «па-да-ра-ваці» на разные лады почти минуту. Получилось очень проникновенно. Хотя, как всегда с народными песнями, было непонятно, откуда тут взялся трагизм, из каких вывертов мелодии и текста. Напрасно я ждал, что после песни Тамада предложит начать трапезу. Он широким движением сбросил с себя баян, подождал, пока все притихнут, нальют и возьмутся за рюмки. Потом плеснул себе из бутыли браги, строгим взглядом проконтролировал, чтобы налито было у каждого. Мне в руку сунули рюмку с чем-то вонючим. Стало ясно, что сейчас будет тост. И что, как бывает всегда, когда в твоей рюмке плещется отвратительное пойло, пить придется до дна. А может, еще и стоя.

Тамада заговорил селекторным тоном, и по тому, как внимательно слушали его Грибки, я догадался, что тост он рождает каждый раз новый, без повторов: