Ночью вся кровь черная

Видит Бог, я страшно рисковал. Как только я заметил слева, в нескольких шагах от себя, голубой дымок, поднимавшийся в черное небо, то пополз, как змея, вдоль окопа. Я был весь в грязи, с головы до ног. Я был как змея мамба, которая принимает окраску земли, по которой ползет. Я стал невидимкой, я полз, полз, полз как можно быстрее, чтобы подобраться как можно ближе к голубому дымку, который вражеский солдат выдыхал в черный воздух. Я и правда страшно рисковал, а потому то, что я сделал в ту ночь ради моего белого друга, который хотел погибнуть на войне, я больше ни разу не делал.

Не зная, что происходит в окопе, не видя ничего, я наугад бросился во вражескую траншею вытянув вперед руки. Вслепую залез по пояс в окоп и схватил курившего внизу противника с голубыми глазами. Видит Бог, мне повезло: в этом месте окоп не был ничем прикрыт сверху. Мне повезло: вражеский солдат, выдыхавший голубой дымок в черное небо, был один. Мне повезло: я сразу закрыл ему ладонью рот, так, что он не успел даже вскрикнуть. Видит Бог, я оказался везучим, потому что обладатель моего четвертого трофея был маленьким и легким, как пятнадцати-шестнадцатилетний мальчишка. Самая маленькая ручка в моей коллекции – его. Повезло мне в ту ночь и потому, что меня не засекли друзья и товарищи солдатика с голубыми глазами. Они, должно быть, все уже спали, утомленные дневной атакой, в ходе которой первым убили Жан-Батиста. Отстрелив Жан-Батисту голову, противники палили еще и еще, без передышки, как бешеные. Много наших товарищей погибло в тот день. Но я бежал, стрелял, полз на брюхе под колючей проволокой. Стрелял на бегу, полз на брюхе по ничьей земле, как говорит командир.

Видит Бог, противники все утомились. В ту ночь, попев своих песен, они уступили усталости. Не знаю, почему тот солдатик не был утомлен в ту ночь. Почему он пошел курить, когда его боевые товарищи отправились спать? Видит Бог, это судьба, что я поймал именно его, а не кого-нибудь другого. Так было написано там, наверху, что именно за ним я полезу темной ночью в теплую утробу вражеского окопа. Теперь я знаю, я понял: то, что пишется там, наверху, все очень непросто. Я знаю, я понял, но никому не скажу, потому что думаю теперь что хочу и только для себя с того дня, как умер Мадемба Диоп. Мне кажется, я понял: то, что пишется там, наверху, это всего лишь копия того, что человек пишет сам здесь, внизу. Видит Бог, мне кажется, что Бог всегда опаздывает. Он успевает только оценить ущерб. Не мог Он хотеть, чтобы я поймал того солдатика с голубыми глазами в теплой утробе вражеского окопа.

Обладатель четвертой руки из моей коллекции, думаю, не сделал ничего плохого. Я прочел это в голубых глазах, когда потрошил его на ничьей земле, как говорит капитан. Я по глазам увидел, что он славный паренек, хороший сын, что он слишком юн и не знал еще женщин, а в будущем точно мог бы стать хорошим мужем. И вот надо же было, чтобы я наткнулся именно на него. Свалился как несчастье, как смерть на невиновного. На то и война: она нужна, когда Бог не успевает разобраться с людскими делами, уж больно много человеческих судеб Ему приходится распутывать за один раз. Видит Бог, не стоит за это на Бога обижаться. Кто знает, может, Он хотел наказать отца и мать того вражеского солдатика, сделав так, что он погиб на войне от моей черной руки? Кто знает, может, Он хотел наказать его бабушку и дедушку, потому что не успел проучить их на их собственных детях? Кто знает? Видит Бог, может быть, Бог замешкался и не успел наказать родных того вражеского солдатика. А теперь очень строго наказал их через их внука или сына. Кому это знать, как не мне. Потому что солдатику, как и всем остальным, было очень больно, когда я вытащил все его нутро наружу и сложил в кучку рядом с ним, еще живым. Но мне и правда очень, очень скоро стало его жалко. Я смягчил наказание его отцу и матери или его бабушке и дедушке. Он только один раз посмотрел на меня умоляющими, полными слез глазами, и я его добил. Не мог он быть тем противником, что выпустил кишки Мадембе Диопу, моему больше чем брату. И снести снарядом голову моему другу Жан-Батисту, весельчаку, которого огорчило надушенное письмо, он тоже не мог.

А может быть, голубоглазый вражеский солдатик стоял на часах, когда я ринулся в теплый окоп вниз головой, вытянув вперед руки, сам не зная, кого поймаю. Когда я схватил его, на плече у него висела винтовка. Часовой не должен курить. Голубой дымок среди темной ночи слишком заметен. Я его так и засек, этого голубоглазого солдатика, обладателя моего четвертого трофея – моей четвертой руки. Но видит Бог, я пожалел его там, на ничьей земле. Добил после первой же мольбы, застывшей в его голубых глазах, полных слез. Бог спас и сохранил его.