Ночью вся кровь черная

Я бы ничего не понял из того, что сказал капитан, если бы Ибрагима Секк, старший по званию, награжденный крестом за боевые заслуги, не перевел мне это, начиная каждую фразу словами «Капитан Арман сказал, что…». Правда, за то время, пока говорил капитан, я насчитал двадцать вдохов, а за время перевода старшего по званию Ибрагимы Секка только двенадцать. Значит, в словах капитана было что-то такое, чего «шоколадный» герой войны мне не перевел.

Капитан Арман – маленький человечек с черными глазами, в которых все время стоит злоба. Его глаза полны ненависти ко всему, что не есть война. Для капитана жизнь – это война. Капитан любит войну, как любят капризную женщину. Капитан прощает войне все капризы. Он осыпает ее подарками. Он без счета дарит ей солдатские жизни. Капитан – пожиратель жизней. Я знаю, я понял, что капитан Арман и есть колдун, демон, которому, чтобы выжить, нужна женщина – война, точно так же, как ей нужен мужчина, который будет ее содержать.

Я знаю, я понял, что капитан Арман будет делать все возможное, чтобы его любовь с войной не кончалась. Я понял, что он видит во мне опасного соперника, который может все испортить в его шашнях с войной. Видит Бог, капитану я больше не был нужен. Я знаю, я понял, что по возвращении меня могли перевести в другое место. Поэтому, видит Бог, мне надо было забрать свои руки оттуда, где я их спрятал. Но я знаю, я понял также, что этого желает и капитан. Он установит за мной слежку, может быть, это будет даже мой «шоколадный» товарищ, старший по званию Ибрагима Секк, награжденый крестом за боевые заслуги. Видит Бог, он хочет заполучить мои семь рук, чтобы иметь доказательства, чтобы потом меня расстрелять, а самому отмазаться и продолжать крутить любовь с войной. Он велит обыскать перед отъездом мои вещи. Как говорил Жан-Батист, он захочет взять меня с поличным. Но я не идиот. Видит Бог, я знал, как мне поступить.

XIV

Мне хорошо, я прекрасно чувствую себя в тылу. Там, где я нахожусь, я почти ничего не делаю сам. Я сплю, я ем, за мной ухаживают красивые девушки в белом, и всё. Здесь не грохочут взрывы, не трещат пулеметы, не рвутся смертоносные снаряды, которыми стреляет противник.

В тыл, где я сейчас нахожусь, я приехал не один. Со мной семь моих вражеских рук. Я их увез из-под носа командира. Из-под самого носа, как говорил Жан-Батист. Видит Бог, я их едва припрятал на дне своего солдатского сундучка. Несмотря на обертку, на белые бинты, которыми я их обмотал, я узнаю каждую из них. Мои боевые товарищи, белые и черные, которым командир приказал обыскать мои вещи перед отъездом, не осмелились открыть сундучок. Видит Бог, они побоялись. И я им в этом помог. Вместо замка, привязанного веревочкой к засову моего сундучка, я повесил амулет. Видит Бог, прекрасный амулет из красной кожи, который дал мне отец, когда я уезжал на войну. А на этом красивом амулете красной кожи я нарисовал нечто такое, отчего шпионы, рывшиеся в моих вещах, и белые, и «шоколадные», разбежались. Я, действительно, постарался, видит Бог, и нарисовал на амулете из красной кожи острой крысиной косточкой, смоченной в ламповом масле, смешанном с золой, маленькую черную ручку, отрубленную по запястье. Такую маленькую-маленькую ручку с пятью растопыренными пальчиками, с утолщением на кончиках, как у розовой прозрачной ящерицы, которая называется «унк». Кожа у унка розовая и такая тонкая, что даже в полумраке можно разглядеть все его внутренности. Унк опасен, он писает ядом.

Видит Бог, ручка, которую я нарисовал, подействовала. Как только я повесил на засов своего сундучка амулет, те, кому капитан приказал открыть его, чтобы найти мои семь рук, которые мне даже не пришлось прятать где-то в другом месте, были вынуждены ему соврать. Они были вынуждены поклясться ему, что напрасно искали мои семь рук. Но вот что точно, так это что никто из них, ни белые, ни черные, не посмели прикоснуться к моему сундучку, закрытому амулетом. Разве солдаты, которые после четвертой руки не смели на меня поднять глаз, решились бы открыть сундучок, закрытый кроваво-красным амулетом с вытатуированной на нем черной ручкой с растопыренными, утолщающимися к концам пальчиками, как у ящерицы унк? Тут я даже был рад, что меня принимают за колдуна, за демона, пожирателя душ. Когда «шоколадный» старший по званию, награжденный крестом за боевые заслуги Ибрагима Секк пришел осматривать мои вещи, он, наверно, чуть в обморок не упал при виде моего колдовского замочка. Он, наверно, пожалел, что даже взглянул на него. Видит Бог, все, кто видел мой колдовской замочек, должно быть, пожалели о своем любопытстве. Когда я думаю об этих любопытных трусах, то не могу удержаться и громко, очень-очень громко смеюсь про себя.