Ночная смена

«Что ж, я охотно готов Вам уступить мои квадратные аршины. Точнее: я, труп, согласен чуть-чуть потесниться. ‹…› Одна старая индийская сказка рассказывает о человеке, из ночи в ночь принужденном таскать на плечах труп – до тех пор, пока тот, привалившись к уху мертвыми, но шевелящимися губами, не рассказал до конца историю своей давно оттлевшей жизни. Не пытайтесь сбросить меня наземь. Как и человеку из сказки, Вам придется взвалить груз моих трех бессонниц на плечи и терпеливо слушать, пока труп не доскажет своей автобиографии».

Образ трупа, который наконец обрел голос, хотя бы и с того света, особенно пронзительно выглядит в случае с Кржижановским – писателем, который при жизни был лишен возможности публиковаться, то есть опять же лишен голоса. Духота, вакуум, мертвечина, обреченность – ключевые понятия его прозы и мыслей о современном ему мире. И в «Автобиографии трупа» эта обреченность ощущается больнее всего:

«Произошло то, что должно было произойти. Сначала мертвые и живые жили вместе. И жизнь, взятая в зажимы, окандаленная, вогнанная в мертвый, однообразно отсчитывавший дни механизм, была как будто бы в пользу мертвых. Они были удобнее для тогдашнего устоя и уклада. Затем война хотя бы частично отсепарировала мертвое от живого: она хотела, покончив с живыми, разделавшись с ними раз навсегда, подарить жизнь гальванизованным трупам. Но живые, согнанные в ограду боен, очутились впервые вместе и тем самым овладели Жизнью. Им не нужно было изготовлять ее гальваническим способом, похищать или отнимать у природы: она была здесь же, в них: внутри нерва и мускула. Простое сложение мускулов развалило стены прекрасно оборудованных боен – и началась единственная в летописях планеты борьба, точнее, мятеж живых против мертвых».

Мне кажется, в этом рассказе 1925 года впервые в русской литературной традиции труп становится метафорой лишенного голоса человека, писателя, которому довелось жить в стране, где живых почти не осталось – есть только разновидности мертвецов. Да, я труп, как бы говорит герой, и предсмертная записка – это все, что мне дозволено, но ты не обольщайся, читатель: те авторы, которым все же позволяют опубликоваться, воплотиться в виде книги, тоже трупы, просто другие, гальванизированные лояльностью: «Когда революция начала одолевать, конечно, в нее полезли и трупы: все эти “и я”, “полу-я”, “еле я”, “чуть-чуть я”. И особенно открытая мною трупная разновидность: “мне”. Они предлагали опыты, стажи, знания, пассивность, сочувствие и лояльность. Одного лишь им не из чего было предложить: жизни. А на жизнь-то и был главный спрос. Понемногу выяснилось, что и вне кладбищ есть достаточно места для трупов. Революция умела “использовать” и их».

Неслучайно в финале «Возвращения Мюнхгаузена» книга становится гробом – тоже очень характерный для времени образ. А происходит это так: барон Мюнхгаузен пропадает без вести, поэт Ундинг приезжает к нему домой, и слуга сообщает, что намедни вечером барон зашел в библиотеку и сгинул там; никто не видел, куда он делся, никто не видел, как он выходил: «Может быть, барон спрятался: но где? Да стары мы, не дети, и он, и я, чтоб играть в прятки. Позвал Фрица: обыскали все. Потом сторожу: не выходил? Нет. Пошли с факелами по саду. Ну и началось – два дня бьемся. Скажите, сударь, возможная ли это вещь, чтоб человек, не выходя из комнаты, вышел из нее, а?»

Ундинг идет в библиотеку и видит на столе сафьяновый том, открывает его и замечает среди страниц иллюстрацию – на ней изображен Мюнхгаузен: ушел в книгу. И дальше «Ундинг бережно и благоговейно, касаясь пальцами кожаных науголий, опустил сафьяновую крышку переплета. Затем, с книгой в руке, он подошел к рядам выставившихся с полок корешков, отыскивая место, куда поставить сафьяновый гроб. Вот тут: и, стершись алой тканью о кожу и пергамент, книга стала меж чинным Адамом Смитом и “Сказками тысячи и одной ночи”. Дверь позади скрипнула. Обернувшись, Ундинг увидел дворецкого:

– Барон не вернется, – бросил он, проходя мимо, – потому что не уходил».

Пейзаж с падением Грегора Замзы: О Кафке и его искусстве заканчивать рассказы

I

Говоря об искусстве рассказа, мы чаще всего вспоминаем Чехова: «По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем…»[13]. Это хороший совет, но, как и любой другой совет вокруг литературы, чаще всего бесполезный. Чтобы им воспользоваться, нужно быть Чеховым. Или хотя бы Хемингуэем. В книге «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэй рассказывает, как, закончив рассказ «Конец сезона», по-чеховски вычеркнул финал, в котором старик повесился: «Я отбросил его, исходя из своей новой теории, что можно опустить что угодно, если опускаешь сознательно, и опущенный кусок усилит рассказ, заставит людей почувствовать больше того, что они поняли»[14].