Ночная смена

Если вы молодой автор и пытаетесь писать рассказы, вы наверняка уже двести восемьдесят тысяч раз видели обе цитаты в книгах по писательскому мастерству, и, как и у меня, я полагаю, они не вызывают у вас ничего, кроме желания закатить глаза и проматериться. Посоветовать молодому писателю «вычеркнуть из рассказа начало и конец» – это все равно что посоветовать человеку в тяжелой депрессии «не грустить» или «сделать лицо попроще» – одинаковый уровень экспертности. Поэтому сейчас я хотел бы поговорить о писателе, который делал все наоборот, – о Франце Кафке. Есть что-то ироничное в том, что самый потрясающий, наверно, рассказ двадцатого века полностью игнорирует главные законы рассказостроения – в отличие от Чехова и Хемингуэя, Кафка дописывает последний абзац! Его рассказ «Голодарь» не просто не заканчивается на смерти главного героя – он продолжает длиться даже после того, как труп голодаря вынесли из клетки.

Я приведу цитату целиком:

«– Убрать все это! – распорядился шталмейстер, и голодаря похоронили вместе с его соломой.

В клетку же впустили молодую пантеру. Даже самые бесчувственные люди вздохнули с облегчением, когда по клетке, столько времени пустовавшей, забегал наконец этот дикий зверь. Пантера чувствовала себя как нельзя лучше. Сторожа без раздумий приносили ей пищу, которая была ей по вкусу; казалось, она даже не тоскует по утраченной свободе; казалось, благородное тело зверя, в избытке наделенное жизненной силой, заключает в себе и свою свободу – она притаилась где-то в его клыках, – а радость бытия обдавала зрителей таким жаром из его отверстой пасти, что они с трудом выдерживали. Но они превозмогали себя: плотным кольцом окружали они клетку и ни за что на свете не хотели двинуться с места»[15].

Всякий раз, перечитывая «Голодаря» – и особенно последний абзац, я вспоминаю картину Питера Брейгеля «Пейзаж с падением Икара». Попробуйте нагуглить ее прямо сейчас. Ее название сразу сбивает с толку, потому что самого Икара на ней придется искать с лупой. На первом плане пахарь вспахивает поле, рыбак сидит с удочкой на берегу, пастух присматривает за овцами. Главную мысль картины можно описать одним словом – равнодушие. Ведь никто из персонажей: ни рыбак, ни пастух, ни пахарь, ни даже зритель – не замечает падения Икара. Художник изобразил героя, когда тот уже почти полностью ушел под воду – только ноги и торчат. Причем что интересно: люди наверняка слышали всплеск воды – уж рыбак точно слышал, – но при этом никто даже не обернулся, всем плевать, каждый занят своим маленьким и только ему нужным делом.

К такому приему – спрятать важное в хаосе повседневной жизни – Брейгель прибегает во многих своих картинах. Взять хотя бы «Несение креста». Любой другой художник эпохи Возрождения всегда помещает главного героя в центр композиции, подсвечивает его, подчеркивает его исключительность, его страдания. Христос – всегда главный. Но только не у Брейгеля. Его «Несение креста» – это настоящий бардак, толпа людей, каждый занят своим делом, на первом плане Дева Мария и Иоанн Богослов, Сам же Христос затерялся, Он словно бы исполняет роль статиста в сюжете, который, вообще-то, именно Ему и посвящен.

Та же история с «Обращением Савла» – придется потратить время, чтобы найти в толпе вынесенного в заглавие героя.

Именно этот прием – намеренное изменение, искажение масштаба – объединяет Брейгеля с Кафкой.

Картины Брейгеля созданы не ради наслаждения их красотой, цель художника – заставить зрителя почувствовать диссонанс, тревожность, неестественность происходящего. Его полотна недостаточно разглядывать, в них нужно вглядываться, ведь он специально создает пейзажи, скажем так, со смещенным центром тяжести, пейзажи, в которых непонятно, куда смотреть.

И тут уместно будет вспомнить финал «Превращения» Кафки. Рассказ о том, как Грегор Замза превратился в жука, после смерти героя не заканчивается, но продолжает длиться – словно бы обесценивая эту смерть:

«Затем они покинули квартиру все вместе, чего уже много месяцев не делали, и поехали на трамвае за город. ‹…› Господину и госпоже Замза при виде их все более оживлявшейся дочери почти одновременно подумалось, что, несмотря на все горести, покрывшие бледностью ее щеки, она за последнее время расцвела и стала пышной красавицей. Приумолкнув и почти безотчетно перейдя на язык взглядов, они думали о том, что вот и пришло время подыскать ей хорошего мужа. И как бы в утверждение их новых мечтаний и прекрасных намерений, дочь первая поднялась в конце их поездки и выпрямила свое молодое тело»[16].