Ночной дозор

Там выдра, юрко выскользнув из норки,
обнюхивает травы на пригорке,

в ночи рыдает, словно домовой,
и в изгороди рыскает живой;

но в дряхлом доме — тишь; впотьмах неярко
еще пылает фитилек огарка

над мертвецом; так лишь луне дано
над парусником, что пошел на дно,

искриться, — над волнами, что со злостью
швыряются адамовою костью.

Во мрак последним жестом старика
к отдушнику протянута рука,

по стенам виснут грузно и понуро
козлиные рога, удавья шкура;

и пожелтевших рам суровый ряд,
из коих предки пристально глядят;

их взоры строги и проникновенны,
их крови жар в мои стучится вены,

но, так и не вместясь в рассудок мой,
он рвется в бой с бушующею тьмой.

От старика они уходят в ночь,
как семена от оболочки прочь:

тот, кто начало положил поселку,
кто стены клал, тоскуя втихомолку,

и мастерком постукивал, — и тот,
кто в шахте рылся, как заправский крот;

еще — судья, снискавший злую славу,
суливший ночью сам себе расправу;

все — разные, но, сохраняя связь,
они молчат, к истоку возвратясь.

«И вот теперь, под ливнем звезд, когда
заткались и глаза и борода

болотной ряскою, — тебе по силам
припомнить, как, простясь с первичным илом,

ты выполз на невиданный простор,
где были звезды, реки, кряжи гор,

но ты берег в себе первопричины:
в тебе таились скалы и пучины,

а также — я, который здесь, внизу,
колыша древний ил, поднесь ползу.

Ручьем ли быть случилось нынче мне,
кристаллом, или рябью на волне,

пещерою? Из глаз молотоглава
мне зрится мрака вечная держава;

при свете созерцаю, трепеща,
Вселенную, от камня до хвоща,

скорблю о ней, о зыбкой, переменной,
о скованной, о безнадежно пленной.

Семь обликов скрывающий в себе,
как я пойму хоть что-нибудь в судьбе:

быть может, я — акация ночная,
бросающая семь теней, не зная,

что ими затеню на этот раз?
Здесь души предков вижу я подчас,

во мне сокрытых, — если вспыхнут снова
семь пламеней, семь отсветов былого.

Когда в долинах свет луны свинцов,
они на спинах белых жеребцов

сюда спешат, дорог не выбирая,
окинуть взором даль родного края;

бойцы былые, лошадей гоня,
они уходят искрами огня,

пронзившего столетья. Год от года
мы видим их в час лунного восхода.

Но ветер будет веять и, с норой
расставшись, выдра выть ночной порой,

и лампа над моим недвижным телом
сиять луной на корабле замшелом,

и юноша, которым стану я,
опять придет в прекрасные края,

где ветер веет, где гроза грохочет,
он битву прежнюю продлить захочет,

оберегая в памяти завет:
границ души на картах мира нет».

ЧЕЛОВЕК С ФОНАРИКОМ