Ночной дозор

Где ветер северный шуршит чертополохом,
все, что живет, в солончаках переморив,
вдоль ржавых проволок скользя с тяжелым вздохом,
где враны каркают и гладен даже гриф,

дозволь мне, Господи, хотя бы отдых краткий.
Мой сын, я знаю, мертв: пусть шепчут мне тайком,
что он матросом стал, что жив, что все в порядке,
быть может, у больших господ истопником

работает, что он корчмарь и славный малый…
Не больно верится! Уж вовсе ерунда,
что он удачливый контрабандист… Пожалуй,
он все-таки погиб, но, Господи, тогда

мне место укажи, где в грунт, от зноя жесткий,
он брошен и спасен от всех иных смертей,
и я могла бы знать, что два мешка известки
насыпаны давно поверх его костей.

Я так измаялась бессонницей полночной:
в церковной метрике, как рассказали мне,
его рожденья час не обозначен точно,
и гороскоп его понятен не вполне,

и не взойдет его звезда из дальней дали,
алмазом в небе не сумеет просверкнуть
всем тем, кто ныне ждет в Оранжевой, в Трансваале,
к борьбе обещанный указывая путь.

Нет, присчитать его давно пора к убитым,
поскольку, Смертью через всю страну гоним,
он слег в конце концов, измотанный плевритом,
на ферме, — и туда Она пришла за ним.

Он, брошенный в барак, потом в вагон, под стражей,
сквозь бред горячечный — штыков примкнутых строй
мог видеть в те часы, покуда лекарь вражий
подлечивал его для гибели второй.

Допрос подделанный, и вслед за ним — расплата
за жизнь, за Храфф-Рейнет и за свободу… Иль
не подлость посчитать преступником солдата?
Свобода Храфф-Рейнета… Иезекииль!

Прости сравнение, так сытая собака
несглоданную кость зароет про запас
в укромной рощице и прочь уйдет, однако
догрызть ее приходит в следующий раз.

А в полночь пятеро, такие же солдаты,
шли тело разыскать под известью, в холсте,
вдоль берега реки, взяв лампы и лопаты,
под розмарин, туда — затем, чтоб в темноте

отрыть и вновь зарыть… Во громах с небосвода
в ту ночь Ты, Господи, в наш мир, объятый тьмой
сошел поспорить со врагом людского рода
кому достанется из вас ребенок мой.

Он умер в третий раз, но кто умрет трикраты,
тот будет вечно жив: теперь и навсегда
он там, где грузчики, он там, где акробаты,
то в шахте, то в тюрьме, то в зной, то в холода

живет и не сгниет ни на каком погосте!
Могильный розмарин — позор моей земли…
Благослови, Господь, все тлеющие кости.
Я поняла за те полвека, что прошли:

весь мой родимый край — огромная могила,
над коей ветер шелестит со всех сторон,
и даже родники, журча, твердят уныло
о голоде собак, и грифов, и ворон,

народу моему, бредущему неторным
путем, позволь, Господь, навеки стать Твоим
зеркальным образом, и в белом, в желтом, в черном
в любом из нас Твой огнь да будет негасим.