Ночной сторож

– О’кей, – отозвался Томас. – Тогда продолжим. Вы должны сказать, что вам все равно. После того как вы прошли через весь этот бардак, мы скажем, что вы можете оставить себе небольшой клочок своей земли. Вы можете жить там, скажем мы, но вы должны понимать наш язык и вести себя так же, как мы. Допустим, что мы индейцы прежних времен. Тогда вы должны превратиться в индейца старого образца и заговорить на чиппева.

Барнс усмехнулся, подумав о Жаанат.

– Я не смог бы этого сделать, – признался он.

– Это естественно, – сказал Томас. – Хорошо, что вам не нужно этого делать. Я тоже не могу полностью превратиться в белого человека. Вот как это бывает. Я могу говорить по-английски, копать картошку, брать в руки деньги, покупать машину, но даже если бы моя кожа была белой, это не сделало бы меня белым. И я не хочу отказываться от кусочка родной земли. Это мой дом, и я его люблю.

– Понятно, – проговорил Барнс и подумал о сказанном. – Но я слышал, вы будете гражданами. Как насчет того, чтобы стать гражданином США?

– Что? – спросил Томас. – Мы и без того граждане.

– Вы голосуете? Вы уже можете голосовать?

– Конечно, ведь мы получили право голоса еще в тысяча девятьсот двадцать четвертом. После чернокожих мужчин и после женщин, но все-таки получили.

– Ох. И за кого вы голосовали в прошлом году?

– Только не за Эйзенхауэра[71]. Но все равно республиканцы повсюду. В обеих палатах. Вот почему они хотят протащить этот законопроект. Это бесчестно по отношению к индейцам.

Барнс выпалил:

– Это потому, что вы не хотите начинать платить налоги?

– Нет, – терпеливо объяснил Томас, – мы платим налоги так же, как вы. Если мы зарабатываем достаточно денег за год, мы платим налоги. Единственная разница состоит в том, что облагаются только суммы, заработанные не на нашей земле. Вы же не собираетесь взимать с нас налоги за то, что мы живем на ишкониганской[72] земле, оставшейся нам после того, как ваши люди украли остальную ее часть, не так ли?

Барнсу пришлось с этим согласиться.

– Видите ли, этот законопроект покончит с индейским землевладением, – продолжил Томас. – Теперь у нас земля общая. Вот как это работает. Мы можем продавать ее друг другу, но она все равно останется у племени. Таким образом, этот законопроект разделит нашу землю на клочки и позволит Бюро по делам индейцев ее распродать. Они, верно, получат за это центов по пять с доллара. Потом нас хотят переселить. Отправить в Города. Вот где мы окажемся в конечном итоге. Будем жить в этих домах с маленькими клетушками… Как вы их называете?

– Многоквартирные дома.

– Вот именно. Я бывал в тех комнатках. Улицы с фонарями. Я был там. Роуз и мне такое не понравилось бы. Мы бы из-за этого очень расстроились. Жизнь в Городах какая-то мрачная.

– Я вас хорошо понимаю, – согласился Барнс.

Он сидел в маленьком домике с угасающим огнем в дровяной печи, отдающей ровно столько тепла, сколько нужно. Перед ним на отполированном и обильно усеянном царапинами деревянном столе стояла кружка остывающего чая. Пара голубей нежно ворковала на сосне за окном. Он почувствовал, как и его настроение мрачнеет.

– Если бы я женился на индианке, – проговорил Барнс, – это сделало бы меня индейцем? Смог бы я стать членом племени?

Он ощутил восторг от возможной жертвы, которую мог принести.

Томас посмотрел на большого, похожего на ребенка мужчину с буйными светлыми вихрами и водянистыми голубыми глазами. Ему стало жаль этого белого парня. Впрочем, такие чувства к белым возникали у него и раньше. В некоторых из них было что-то особенное. Взять, например, внезапную мысль о том, что, если стать индейцем, это сможет помочь. Помочь в чем? Томасу хотелось быть великодушным. Но он также сопротивлялся мысли, что бесконечная работа, тепло семьи и индейская кровь, из-за которой его провожали косыми взглядами в магазинах и прогоняли из ресторанов и кинотеатров, все то, кем он был, хорошим или дурным, являлось просто еще одним добром, которое белый человек мог присвоить.

– Нет, – мягко произнес он, – вы не смогли бы стать индейцем. Но вы все равно могли бы нам понравиться.

Плечи Барнса поникли, но то, что сказал Томас, его утешило. Он бы им все равно понравился. Его бы признали, полюбили, и это было важно, потому что его сердце не было свободно. В нем не было места ни для одной другой женщины в этом мире, кроме Пикси. О, это была Пикси, и только Пикси. Ему каждый день стоило больших сил, чтобы убедить себя: она еще сможет каким-то образом, вопреки всем очевидным достоинствам Лесистой Горы, остановить на нем свой роскошный тающий взгляд и наградить такой улыбкой, с которой она еще никогда на него не смотрела. Эту улыбку он однажды подсмотрел, когда она рассмеялась, высоко оценив что-то, сделанное Поки.

«Оцени меня своим взглядом, – думал он, когда ехал домой, и образ любимой всплывал перед ним в темноте. – О, Пикси, только один раз, просто посмотри на меня так».