Ночные страхи

Вяло перекидываясь словами с другими гостями, Генри напрягал слух, пытаясь уловить интонации жены, и до того погрузился в это занятие, что не заметил, как мимо полога его палатки прошла туда-сюда какая-то фигура, останавливаясь и всматриваясь сквозь муслин. Наконец ее заметил кто-то из соседей Генри.

– Guardi, Enrico, это случайно не ваша жена ищет вас?

Генри тут же поднялся и, извинившись, развязал ленты и вышел наружу.

– Что такое? – спросил он, уводя Морин подальше от палаток, чтобы их никто не услышал. – Нужна моя помощь?

– Милый, у меня голова раскалывается, – сказала она. – Думаю, мне нужно вернуться в отель. Все началось так внезапно – из-за жары, наверное. Но я не хочу портить веселье Аннет, у нее сейчас лучшая пора в жизни. И не хочу говорить Лоредане, у нее и без меня хватает забот. Так что я просто тихонько уйду – она не заметит, – и Луиджи с Эмилио отвезут меня в отель.

– Я поеду с тобой, – сказал Генри.

– Нет, милый, не надо. Я тебя попрошу, если ты не против: дождись Аннет и привези ее домой. Когда будете уходить, можешь все объяснить Лоредане и извиниться за меня. Я понимаю, тут скукотища, да и тебе тоже нездоровится, но это только один раз! Нехорошо оставлять Аннет одну – мы знаем, что ей можно доверять, но люди будут говорить. Мне ужасно неловко просить тебя, но это уже ненадолго. Сколько сейчас времени?

– Всего двенадцать, – ответил Генри. – Это все «Марангона».

Они прислушались и за гудением голосов и звуками музыки услышали величественное звучание колокола, бьющего полночь.

– Я не скажу Аннет, что ухожу, – продолжала Морин, – и ты тоже не говори: это может испортить ей настроение. Я сразу пришлю гондольеров назад и скажу, чтобы они тебя ждали. А теперь нам надо разойтись, чтобы не вызвать ничьих подозрений.

Генри не успел сказать ни слова, как она развернулась и направилась к лестнице, чуть покачивая головой.

Генри пошел было за ней, но вернулся обратно. Ей лучше знать, как поступать, в советах она не нуждается. Но что делать ему? Он нерешительно оглянулся в сторону палатки, из которой вышел, и засомневался: та ли это? Уверенности у него не было, к тому же на его месте кто-то сидел, оставив полог открытым. Это была не единственная палатка с открытым пологом: люди предпочитали побольше воздуха и света даже ценой комариных укусов. Он побрел между палаток. Куда же ему податься? Все как будто были заняты. Даже в любовных альковах, отличавшихся особой непрозрачностью, просматривались чьи-то смутные очертания. Он был отрезан от всех! На миг он ощутил себя арабом-кочевником, изгнанным своим племенем. Но ему нет нужды стоять здесь и хандрить: он спустится в нижний зал и будет смотреть на танцующих.

Генри оказался далеко не единственным зрителем: немало людей сидело вдоль стен на позолоченных стульях и кушетках. Стены покрывала малиновая парча, протянувшаяся до потолка с раскрашенными балками, остальное пространство занимали зеркала и картины. Утомленный разум Генри не мог охватить всего этого. Он попытался найти взглядом Аннет и тут же увидел ее, кружащуюся в объятиях какого-то молодого человека. На ее лице застыло выражение немой зачарованности, она проскользнула на расстоянии фута от Генри и не увидела его. Она пребывала в другом мире – мире юности, в который ему не было хода: этот мир ревниво оберегал свои границы, особенно от одиноких отцов, обтиравших стены. Музыка завывала и громыхала, стонала и запиналась. Куда делась Аннет? В доме есть и другие комнаты, где можно отсидеться, помимо sala. Он не должен лезть в дела дочери, не должен проявлять любопытство, она уже не его, а всех этих молодых людей: Нино, Нини, Джиджо, Джоджи, вся во власти чувств, которые они в ней пробуждали, чувств, из-за которых ее юное лицо иногда делалось таким суровым.

Вот она появилась снова, теперь в чьих-то других объятиях, на этот раз ее лицо было не столько зачарованным, сколько скованным, и в изгибах ее тела ощущалась натянутость, какая бывает у растения, когда его принуждают расти неестественным образом. Ее к чему-то принуждали? Ему показалось, что он поймал ее взгляд, и ему захотелось сказать ей: «Пожалуйся, подойди на секунду, поговори со мной!» Но он не должен этого делать – будь она на другом континенте, она была бы от него не дальше, чем сейчас.

Чувство юмора у нее было не хуже, чем у других, более того, она часто смеялась даже над тем, в чем он сам не видел ничего смешного. Но когда дело касалось ее молодых людей, она, как ему казалось, становилась так же глуха к юмору и здравому смыслу, как ее мать – в вопросах светского этикета и правил приличий. Аннет воспринимала все это предельно серьезно, даже смеясь и флиртуя со своими ухажерами, и ей претили любые замечания о ее поведении, даже самые добрые и благодушные.