Носочки-колготочки

Вам нравятся люди, которые не смотрят в глаза? Наверняка нет. Эта постоянная суетность в лице, этот блуждающий взгляд, ни на чем не умеющий задержаться, – кажется, что человек что-то замышляет. Или недоговаривает. Или боится. А может быть, даже издевается. В свои семь лет Маринка не умела смотреть в глаза. Вернее, физически не могла – один ее глаз упрямо смотрел в переносицу, и четыре года лечения – все эти специальные офтальмологические аппараты, ежедневные упражнения и заклеенные стекла – ничем не помогли.

Стоит ли говорить, что старшие девочки не принимали в компанию эдакое пугало?

Маринке было не с кем играть, и она в одиночестве бродила на детской площадке за корпусом, под окнами тети Гали, среди заброшенных лазалок и качелек, подернутых ржавчиной. – детям запрещалось ходить за корпус, а столовским тетенькам все эти покореженные железки были без надобности.

Воспитательница ужасно ругалась. Не досчитавшись Маринки среди примерных детей, официально гуляющих на зеленой лужайке перед крыльцом, она шла на заброшенную детскую площадку, больно брала Маринку за руку повыше локтя и силой пыталась вернуть в ряды коллектива, вверенного ее вниманию и заботе, и, разумеется, не желала замечать, что коллектив при появлении Маринки не испытывает ровно никакой радости.

Когда Маринке говорили «косая», она била сразу и не задумываясь. Это был ее единственный аргумент. На словах было нечего возразить оппонентам. Действительно, косая. Косая и есть.

Правду говорят, будто утро мудренее вечера. И день мудренее. Утром и днем находились какие-то отрядные мероприятия, отвлекающие других детей и воспитательницу, и можно было чувствовать себя относительно свободно – рисовать, забравшись в угол, сбежать в игровую комнату или взять интересную книжку в библиотеке. Вечером, перед отбоем, становилось гораздо тяжелее. Маринка оставалась нос к носу с четырнадцатью примерными девочками, и каждая из них старалась как-нибудь проучить ее. Вполне безобидные девчачьи шалости – запрятать подальше зубную пасту или отобрать полотенце, вытереть туфельки о нарядное белое платье, пририсовать принцессе, над которой Маринка корпела весь вечер, пышные гусарские усы (обязательно фломастером или ручкой, чтобы не стиралось). Хотя нет – лучше не усы, а очки. Это гораздо-гораздо смешнее. Стоит ли говорить, что всё это заканчивалось шумным скандалом и потасовкой? Наверное, не стоит.

Поднятый шум рано или поздно становился слышен в вожатской. Воспитательница приходила, больно брала Маринку за руку повыше локтя и вела в холл, в угол. Там ей полагалось находиться, пока остальные девочки не уснут.

Потасовки случались каждый день, и в конце концов, воспитательнице это надоело. Она решила, что Маринка недостаточно наказана, и после полдника, когда все дети гуляли, ее стали запирать в спальне. Это было здóрово, правда. По крайней мере, никто не обзывался. Да и читать в тишине, лёжа на кровати, гораздо приятнее.

А потом у одной девочки пропала ленточка. Или, может быть, заколка. Даже вопроса не возникло, кто бы мог ее украсть. Воспитательница тщательно обыскала Маринкину тумбочку и чемодан, заглянула даже под матрас и в пододеяльник и, ничего там не найдя, сочла, что ленточку (или заколку) Маринка просто выбросила, из мести.

Сколько человек было в отряде? Тридцать? Сорок? В любом случае слишком много, чтобы разбираться. К тому же, если объективно, один очень редко бывает прав против четырнадцати. Почти никогда.

Конечно, Маринка пыталась оправдаться. Хоть перед тетей Галей. Но та только отмахивалась: мол, это ваши детские дела, разбирайся сама. В лучшем случае Маринка получала в качестве утешения лишнее яблоко.

Серьезный проступок требовал серьезных санкций – в качестве наказания Маринкину кровать до конца смены переставили в спальню к мальчишкам. Как ни странно, с ними не было хуже, чем с девочками. В чем-то даже и лучше – ботинки они Маринкиными платьями не вытирали. Вот только раздеваться перед ними было ужасно стыдно.

Перед сном мальчишки по кругу рассказывали страшные истории. В Маринкину ли честь, или это продиктовано было законами жанра, но жертвой всякий раз оказывалась девочка. Это ее разложившийся труп находили несчастные родители под крышкой белого пианино, когда кровь начинала сочиться на паркет, это ее утягивала в стену нового блочного дома черная рука, это к ней приезжал, весело гремя, гроб на колесиках, это она случайно обнаруживала скелет в шкафу с красным пятном.

Пропавшая ленточка (или заколка?) нашлась через неделю, в банный день, в общей душевой на окошке. Но никто уже не помнил, за что Маринку наказали, и в девчоночью спальню она не вернулась.

Мама приехала в середине смены с фруктами и конфетами, которые немедленно сданы были на хранение тете Гале, чтобы Маринка не объелась и у нее не заболел живот. Она пыталась всё-всё рассказать, но, должно быть, у нее это очень сумбурно получилось – мама ничего не поняла. Потом подошла воспитательница и стала стыдить Маринку за плохое поведение. Мама расстроилась и заизвинялась. Сказала, что Маринка с нее голову снимает.