Новые Дебри

Мать не говорила ей, как хотела назвать девочку, но Агнес слышала, как они с Гленом упоминали имя шепотом, секретничая по ночам под шкурами. Она помнила, как наблюдала за матерью, вернувшейся в пещеру в тот день, – как мать присела на корточки, чтобы подмыться, как смотрела на их с Гленом игру, но не участвовала в ней, как тыкалась носом в свою подушку, но ее лицо оставалось лишенным всякого выражения. Агнес казалось, что ее мать исчезла, хоть ее тело и осталось с ними. Она смотрела, как потом, какое-то время спустя, мать вела их обратно в лагерь, как в любой другой день, и если бы Агнес ничего не знала, то могла бы подумать, что ничего плохого не произошло. На несколько дней вокруг матери словно возник заслон, так что Агнес не могла дотронуться до нее, и лишь после того, как мать засыпала, ей удавалось обхватить ее щиколотку. Ей требовалось быть рядом с матерью, потому что она тосковала по сестре, хоть эта девочка так и не стала реальностью. Агнес хотелось попросить об утешении, но она не знала как. И она терялась в догадках, должна ли она сама пытаться утешить мать. А мать была как стена, и Агнес рассудила, что ей, матери, ничего от нее не нужно. Ни сейчас, ни когда-либо. Тогда Агнес решила, что в утешении, наверное, нуждается Маделин. И следующей ночью она тайком ускользнула на ее могилу, чтобы составить ей компанию.

Там не осталось ничего. Она увидела лишь несколько тонких косточек, брошенных под кустом. Подняла одну и согнула между большим и указательным пальцами. Косточка была мягкой. И влажно поблескивала в лунном свете. Агнес ощутила, как томит ее желание. Ей хотелось чего-нибудь. На память. Чтобы как-нибудь поддерживать связь с Маделин. Но только не костей. Они еще могут достаться падальщикам, принести какую-нибудь пользу. Она подняла один из широких зеленых листьев, которыми ее мать прикрыла трупик. Агнес приложила лист к носу, чтобы понюхать, а он приклеился, липкий до самого кончика. Она отлепила его и в ночном черном свете увидела, что он покрыт загустевшей, вязкой кровью. Нос и щека Агнес тоже стали влажными от нее. Она не стала вытирать кровь. И ощутила медленно подступающую щекотку по мере того, как последняя влага испарялась из крови, а ее сестра оставалась. Потом Агнес еще раз мазнула кровью по лицу. Высыхая, она стягивала кожу так, что стало трудно хмуриться, или улыбаться, или говорить. Как когда они с матерью в дождливые дни мазали лица грязью. «Мы в спа!» – восклицала мать, растирая грязь по щеке дочери. Агнес не знала, что такое спа, но ей нравилось все, от чего мать смеялась.

Кровавую маску Агнес принесла в лагерь, а потом стерла, поплевав на ладонь, чтобы не увидели мать с Гленом. Странный поступок. Она не смогла бы объяснить, зачем это сделала.

Долгое время о девочке она не вспоминала. Не знала, что о ней думать. Но теперь почувствовала глубокую тоску по Маделин, которая наверняка даже понятия не имела, сколько времени прошло с тех пор, как она не выжила. Как это грустно – так и не побыть живой в этих местах.

Агнес остановилась и оглянулась на Глена, вдруг испытав желание взять его за руку. Но он был далеко, позади всех, плелся с трудом, и его кашель разрывал собственным ритмом дневную тишину. Больше он не хотел, чтобы она шла с ним рядом. Она знала: он беспокоится, не желая задерживать ее. И понимает, что ей нравится быть впереди. Она видела, что ему больно отказывать ей, поэтому перестала спрашивать. Сейчас она заметила, как он оглядывается по сторонам. Он тоже понял, где они сейчас. Она двинулась дальше. Шагая то в гору, то под гору, они приближались к их первому дому – месту, где ленивая река разливалась по их милой укромной Долине.

Давний лагерь зарос сочной зеленью, как в тот день, когда они прибыли сюда впервые. Еще до того, как некоторые травы оказались вытоптанными, а сухие ветки полыни собраны почти подчистую для дубления кож. «Без них здесь и вправду лучше», – подумала Агнес. Ее окатила волна раскаяния за то, что они вернулись. А потом в глубине живота что-то дрогнуло и согрелось, потому что вернуться оказалось так приятно.