Новый Мир ( № 6 2002)

Как-то раз, говоря о сущности искусства, прекрасный питерский художник Анатолий Заславский лукаво осведомился у собеседника: “Не мешает ли вам живопись Тициана смотреть на муки святого Себастьяна?” В стихах Пурина именно чтословомешает воспринимать прямой, выраженный словами смысл. Язык становится каким-то органическим, живым существом, впитывающим и поглощающим любые, самые скользкие, темы.

На таком материале (относимом едва ли не к разряду порнографии) не удавалось в русской поэзии работать еще никому. Даже Михаил Кузмин потерпел фиаско со своими “Занавешенными картинками”. Обширная отечественная барковиана отвратительна поразительной натужностью и тяжеловесностью своих натуралистических экзерсисов. Мне приходит на память лишь один случай, когда стихи, в которых описывается соитие, не несли бы на себе ни малейшего отпечатка пошлости. Имею в виду пушкинское “Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...”.

Ну так оно не про “то”, возразят мне. Оно про трагедию неразделенной любви. Может быть. Вот и стихи Пурина — про трагедию неразделенной любви человека к миру, к жизни, к слепящей ее телесной прелести и полноте. Эрот ведь не просто шаловливый гудоновский мальчик с крылышками, он — одна из четырех космогонических первостихий. Протогон-Фанет-Фаэтон орфиков. То есть перворожденный, явленный и сияющий. Вот от этого-то сияния муза Алексея Пурина и не может отвести глаз:

Так, смотри, в сардониксе камея

реет, плат сминая и покров

совлекая, — мнимая алмея,

лжеменада пляшущих миров,

голубятня идолов, — имея-

обладая, город Птолемея

расцветает — роза всех ветров.

Множество, своим центростремленьем

в триединый свитое завой,

терниями слитый с нашим тленьем,

не как те, бессмертные, — живой...

оже, что мне делать с умиленьем,

с этим жарким крестиком оленьим

меж ключиц, с платановой листвой?..

Все стихи Алексея Пурина, в сущности, об одном — о полыхании страсти, о загадке великого соблазна жизни и ее же великой тщете. Подобно Винкельману (Пигмалиону наоборот1), поэт заворожен красотойчужоготворения, на наших глазах мерт­веющей красотой юной плоти. Он не отказывается понимать смысл гибельности, смертности всего того, чему было предназначено родиться, дышать, желать: “в громе мраморной сплошной каменоломни, / в мастерской, где все, что лепят, то и бьют”.