Ныряльщик из Пестума. Юность, эрос и море в Древней Греции

Об античных мистериальных религиях мы знаем очень мало, поскольку их участники давали клятву неразглашения. Обзорная литература: Burkert W. Ancient Mystery Cults. 1987; Bremmer J. N. Initiation into the Mysteries of the Ancient World. 2014. P. 55–80. Буркерт показывает, что античные мистериальные религии обещали прежде всего счастье и защиту от несчастья в земной жизни. Свидетельств о чаянии загробного блаженства практически не встречается до V века до нашей эры; они появляются начиная с IV века до нашей эры и значительно учащаются в позднеримское время как языческий ответ на христианские ожидания потусторонней жизни. См.: Bremmer J. N. P. 27–34, 82–83.

Основы антиклассицистической, иррациональной интерпретации греческой культуры были заложены в XIX столетии, прежде всего Якобом Буркхардтом в Истории греческой культуры (лекции, опубликованные посмертно в 1898–1902 годах), Фридрихом Ницше в Рождении трагедии из духа музыки (1872) и Эрвином Роде в Психее (1890–1894). В ХХ веке эту интерпретацию с культурно-антропологической точки зрения вновь поднял на щит Вальтер Буркерт (Burkert W. Homo necans (1972); Gewalt und Opfer (2010)).

О погребальной культуре Греции и Великой Греции см.: Kurtz D.C., Boardman J. Greek Burial Customs. 1971. О значении социальных ролей см.: Morris I. Burial and Ancient Society. 1987; Morris I. Death-Ritual and Social Structure in Classical Antiquity. 1992; Hölscher F. Die Bedeutung archaischer Tierkampfbilder. 1972; Bergemann J. Demos und Thanatos. 1997; Graepler D. Tonfiguren im Grab. 1997; Hoffmann A. Grabritual und Gesellschaft. 2002.

В надгробных эпиграммах говорится чаще всего о прозябании теней в Аиде или об окончательности и бесповоротности смерти. Если же в них встречается представление о блаженной жизни в прекрасном потустороннем мире, то, как правило, проводится различение между телом, полагаемым в гробницу, и душой, которая переселяется на небеса, на Елисейские поля или на Острова блаженных. Представление о жизни души во всех этих райских обителях всегда остается расплывчатым и не конкретизируется в представление о пирах или иных наслаждениях, см.: Lattimore R. Themes in Greek and Latin Epitaphs. 1962, особенно c. 21–55. Эсхатологические толкования греческого погребального искусства уже довольно давно почти не встречаются в серьезных научных исследованиях. Зато сюжеты этрусских погребальных росписей VI–IV веков до нашей эры со всей определенностью интерпретировались как представления о потустороннем мире: Torelli M. (1997), особенно c. 122–151. На мой взгляд, эта проблема требует дальнейшего обсуждения.

Гёте выразил свое понимание искусства греческих надгробий в первой из Венецианских эпиграмм: «Жизнь украшает твои гробницы и урны, язычник» и несколькими строками ниже: «Верх над смертью берет избыток жизни – и мнится: / К ней причастен и прах, спящий в могильной тиши» (пер. С. Ошерова).

Эсхатологические интерпретации Гробницы ныряльщика основаны – эксплицитно или имплицитно – на убеждении, что «только» (или «просто» – без уничижительного наречия, как правило, не обходится) «жизненное» толкование не может быть верным, а потому для этих росписей нужно предполагать трансцендентный, мистический, «эсхатологический» смысл – который, в свою очередь, именуется «символическим» или «метафорическим» без четкого различения между тем и другим.

При этом окружающая человека жизнь понимается как «тривиальная» реальность, состоящая из «незначительных» повседневных занятий и «анекдотических» биографических эпизодов и в принципе неспособная быть темой высокого искусства. Эта чрезвычайно общая антитеза в отсутствие более или менее определенных сведений об античных мистериях позволяет использовать для истолкования росписей далеко идущие ассоциации с самыми разнообразными религиозными мотивами. Прыжок в море становится метафорой ритуалов и практик «перехода» от юности к статусу взрослого и в то же время от рациональной жизни к иррациональному блаженству и, наконец, из земного мира в потусторонний. Море становится метафорой прохождения через темную фазу полового созревания и в то же время символом опьянения или смерти, и так далее и тому подобное. Я не хотел бы пускаться здесь в рассуждения о том, насколько все эти феномены на антропологическом уровне связаны между собой. Для убедительного понимания фрески как прыжка из жизни в смерть, которое претендовало бы на большее, нежели подтверждение собственных предрассудков исследователя, все эти идеи недостаточно конкретны. Проницательные интерпретации Cerchiai L. (1987) и D’Agostino B. (1999) остаются верны и в том случае, если мы видим в ныряльщике изображение не смерти, а существующих в земной действительности ритуалов инициации.