o 0a115616b968c99b

Никифор Григорьевич остановился у занавески, и, услышав ласковый голос, подумал:

«Господи, бедные. И Федора Петровича как жалко, он совсем молодой еще, сорока не было,

а Пете – семнадцать. Что же эта смута с нами сделала, вон, вся страна в разоре лежит, то

поляки, то шведы, то самозванцы какие-то? При Борисе Федоровиче хоть и головы рубили,

направо и налево, а все ж больше порядка было, хотя нам, конечно, - мужчина чуть

усмехнулся, - сия смута только на руку. Эх, приехал бы Михайло Данилович, вот он быстро

бы тут порядок навел».

Никифор Григорьевич осторожно покашлял и сказал, не отдергивая занавески: «Михайло

Никтитич велел передать, что завтра на рассвете вас разбудит, он вместе с возком приедет.

Так что спите спокойно».

-Хорошо, - отозвалась Марья и мужчина вздохнул: «Господи, бедное дитя, и мать умом

тронулась, и отца с братом потеряла. Пошлю Гришу в Крестовоздвиженский монастырь, с

деньгами, пущай Федора Петровича и Петю поминают, души-то их устроить надо».

Он еще раз перекрестился, и, неслышно ступая, пошел к себе в горницу.

Над рекой едва виделись лучи восходящего солнца, когда невидный возок остановился на

чисто выметенном, выходящем на Чертольскую улицу, дворе кабака. Татищев спрыгнул с

коня, и велел вознице – такому же неприметному, невысокому мужчине: «Жди!», провел

пальцами по рукояти кинжала.

-А Василий Иванович, - усмехнулся он про себя, - уже и в усадьбе своей городской, под

охраной, пострижения ждет. Что он там кричал? Предатели, обманщики, головы вам

отрубить? Поздно, поздно. Из лагеря самозванца Сапега гонца прислал – все поляки, кои

под его командой, Владиславу присягнут. Вот и славно. Мы потом их всех одним махом из

Москвы выбьем, далеко покатятся, пожалеют, что сюда сунулись. Мальчишку жалко,

конечно, тако же и Лизавету Петровну, но чего ради страны не сделаешь? Потом мне

спасибо скажут, как мир и покой тут воцарится.

Он неслышно приоткрыл дверь кабака и стал подниматься наверх.

Отдернув занавеску, Татищев несколько мгновений всматривался в лица спящих, а потом,

быстрым движением скомкав лежавший на лавке ручник, прижав его ко рту парня – ударил

его кинжалом в живот. Тот едва слышно захрипел, и мужчина, затолкав холст подальше,

вынув клинок – вытер его о простыню.

-И руки почти не испачкал, - подумал он, не обращая внимания на приглушенные стоны

мальчишки. Татищев поднял крепко спящую Марью – та даже не пошевелилась, только

пробормотала что-то, и застыл – Лиза лежала на лавке, с открытыми глазами, смотря на

пятно крови, что расплывалось на потрепанном одеяле.

-Пойдем, - Татищев подал ей руку. Она послушно встала и замерла. Мужчина вздохнул, и,

оглянувшись на парня – у того уже посинели губы, однако он упрямо хрипел что-то, - велел:

«Иди!»

Он вздрогнул - рука женщины была холодной, ровно лед. На дворе Татищев усадил ее в

возок, и, пристроив на сиденье спящую Марью, сказал: «Держи!»

Лиза послушно положила руку на плечи дочери. Мужчина вскочил в седло, и приказал

вознице: «А теперь – гони что есть духу!»

Возок вывернул на еще спящую Чертольскую улицу, и, в облаках пыли, распугивая

дремлющих на дороге бродячих псов, полетел вдоль реки на север.

Мальчишки, придерживая лотки с пирогами, врассыпную дунули из ворот кабака – вниз по

Чертольской улице, на Красную площадь, и к наплавному мосту, что вел в Замоскворечье,

направо – к слободам и Новодевичьему монастырю, вверх по ручью – к Неглинке, и

Воздвиженке.

-А вот смотрите, батюшка, - сказал задумчиво Гриша, глядя им вслед, - нам же все равно, кто

в Кремле сидит. Хоша царь, хоша самозванец, хоша поляки, али шведы – пироги-то всегда

народ покупает, тако же и кошельки люди носят, в амбарах товар лежит, а в подполах, али

тайниках – золото.

-Так-то оно так, - Никифор Григорьевич потрепал сына по затылку, - однако же, Гриша,

Данило Волк покойный, знаешь, как мне говорил: «Следите за порядком, коли не будет его,

дак и у нас скоро работы не станет». Это ты молодой еще, думаешь, - у пары поляков

кошельки срезал, и гулять можно, а для нашего дела важно, чтобы страна процветала, чтобы

торговля была, а то откуда у людей деньги появятся?

Гриша вздохнул, и, засунув руки в карманы кафтана, вдруг хмыкнул: «Ловко вы это с возком

догадались, батюшка».

-Да что тут догадываться, - удивился Никифор Григорьевич, - зашел в кабак один человек,

вышло – двое. Хорошо, что я с утра пораньше проснулся, не успели следы затоптать. А

Марью он на руках нес, понятное дело.

-Вот же сука, - пробормотал Гриша, - и зачем сие ему надо было?

-А о сем, боюсь я, мы уже никогда не узнаем, - вздохнул Никифор Григорьевич. «Видишь,

как, Гриша – были Воронцовы-Вельяминовы, и не осталось их – Степа, коли жив, останется,

наверняка в монахи пойдет. Шуйского вон, - мужчина усмехнулся, - насильно в Чудовом

монастыре постригли, не хотел сам обеты говорить.

-Слухи ходят, - Гриша подставил лицо жаркому, июльскому солнцу, - что как поляки сюда

придут, дак они всех Шуйских к себе отправят, ну, в Польшу. От греха подальше.

-Как поляки сюда придут, - усмехнулся Никифор Григорьевич, - Илюха и оправится уже, зря