o 41e50fe5342ba7bb

«Мне бы хотелось написать рефутацию историософии Пастернака в "Охранной фа-

моте": венецианская купеческая республика осуждается человеком 1912 г., окруженным Европой 1912 г., то есть той самой разросшейся купеческой республикой, с выводом: к счастью, искусство к этому не имело никакого отношения».

«Как Пастернак был несправедлив к Венеции и буржуазии, так В. Розанов — к

журналистике: не тем, что бранил ее, а тем, что бранил ее не как журналист, а как

некто высший. Каждый из нас кричит, как в "Русалке", "я не мельник, я ворон!" —

поэтому воркЬн летает много, а мельница не работает».

«Дорнзайф говорил: писать скучно — это особый талант, он не всякому дается».

(Но когда дается, то уж в такой сверхмере!)

♦Как писать? Мысль не притворяется движущейся, она дает не указание пути, а

образец поступи. Хорошо, когда читатель дочитывает книгу с безошибочным

ощущением, что теперь он не знает больше, чем он не знал раньше».

«Когда я кончаю лекцию или статью, мне всегда хочется сказать: «А может быть, все было как раз наоборот». (Понимаю; но мало иметь такое право, нужно еще иметь

обязанность сказать: «а из двух "наоборот" я описал именно этот вариант потому-то и

потому-то»)

«А когда разговариваю, то иной раз получается токование на здравом смысле: рулада и контррулада».

В. С. сказал о нем: «С. А. по-современному всеяден, а хочет быть классически

монокультурен». Я присутствовал при долгой смене его предпочтений — этой погоне

вверх по лестнице вкусов с тайными извинениями за прежние приязни. Его дразнили

182

Ill

словами Ремигия к Хлодвигу: «фьер сикамбр, сожги то, чему ты поклонялся...» Но

сжигать без сожаления он так и не научился. Мне дорого почти случайно вырвавшееся

у него восклицание: «Как жаль, что мы не в силах всё вместить и всё любить!»

«Аспирантов я учить методу не могу — а могу только показывать, как я делаю, и

побуждать делать иначе».

♦Я все чаще думаю, что, пока мы ставим мосты над реками невежества, они

меняют свое русло и новое поколение входит в мир вообще без иерархических

априорностей».

«Вам на лекциях присылают записки не по теме?» — Нет, я слишком зануда. — «А

мне присылают. Прислали: верите ли Вы в Бога? Я ответил однозначно, но сказал, что

здесь, на кафедре, я получаю зарплату не за это».

«У нас с вами в науке не такие уж непохожие темы: мы все-таки оба говорим о

вещах обозримых и показуемых».

Мне однажды предложили: «Не примете ли вы участие в круглом столе

"Литературной газеты" на тему: почему у нас мало культурных людей?» Я ответил:

«Нет, по трем причинам: во-первых, занят на службе, во-вторых, не умею

импровизировать, а в-третьих, я не знаю, почему их мало». С. А. мне сказал: «Вообще-

то надо было бы прийти и начать с вопроса: считаем ли мы, собравшиеся, себя

культурными людьми? Такие обсуждения бесполезны, пока мы не научимся видеть в

самих себе истинных врагов культуры».

♦В нашей культуре то нехорошо, что нет места для тех, кто к ней относится не пря -

мо, а косвенно, — для меня, например. В Англии нашлось бы оберегаемое культурой

место чудака».

У него попросили статью для «Советской культуры». Он отказался. Посланная

сказала: «Мне обещали: если Вы напишете, меня возьмут в штат». Он согласился.

♦Как ваш сын?» — спросил он меня. «Один день ходил в школу и опять заболел; но

это уже норма, а не исключение». — «Ведь, наверное, о нем, как и обо мне в его

возрасте, больше приходится тревожиться, когда он в школе, чем когда он болен?»

У него росла дочь. ♦Я думаю, с детьми нужно говорить не уменьшительными, а ма-

ленькими словами. Я бы говорил ей: пес, но ей, конечно, говорят, собачка». —

«Ничего, сама укоротит».

«Сперва я жалел, а потом стал радоваться, что мои друзья друг на друга непохожи

и нетерпимы, и поэтому невозможен никакой статичный Averinzev-Kreis».

♦Как вы живете?» — спросил он. ♦Я — в беличьем колесе, а Вы, как я понимаю, под прессом?» — «Да, если угодно, вы Иксион, а я Сизиф».

Мы с ним очень много лет работали в одном институте и секторе. Привыкал он к

обстановке не сразу. На одном общеинститутском собрании, сидя в дальнем ряду, мы

слушали одного незапамятного докладчика. С. А. долго терпел, потом заволновался и

шепотом спросил: «Неужели этот человек существует в самом деле?» Я ответил: «Это

мы с вами, С., существуем как воля и представление, а в самом деле существует

именно он». С. А замолчал, но потом просительно сказал: «Можно, я покажу ему

язык?» Я разрешил: ♦Можно». Он на мгновение высунул язык трубочкой, как

нотрдамская химера, и после этого успокоился.

Во время другого похожего выступления он написал мне записку латинскими бук-

вами: «Kogo on choCet s'est'?» Я ответил греческими буквами: NABEPNOE, NAII ВАМ), NO NE В riEPBOYIOY 0Т1ЕРЕД'».