o 41e50fe5342ba7bb

и губителя. Выжившие возвращались и даже пытались шуметь, но он все так же величаво управлял сектором теории. Я не был

с ним знаком, но однажды он остановил меня в коридоре, сказал «ваша статья о Горации мне понравилась» и пожал руку.

Когда буду писать «мои встречи со знаменитыми людьми», напишу: видел в подворотне Пастернака, чокнулся с Игорем

Ильинским, на военном деле меня учил маршировать Зализняк, а Эльсберг пожал мне руку.)

Читать статьи Анисимова никто не мог. И все-таки старая М.

Е. Грабарь-Пассек смотрела на него снисходительно. «Вы не

думайте, я много преподавала на рабфаках, знаю эту породу из

низов, они хорошо рвались к науке. Ну, а потом, конечно, каждый делал свою жизнь по-своему».

Самый громкий из рапповцев, Ермилов, демагог всех

литературных режимов, тоже кончал век в ИМЛИ. Я его не

видел, а только слышал: общеинститутские собрания были

многолюдны, не вместившиеся в зал слушали из-за дверей, с

широкой балюстрады над мраморной лестницей. У Юрия

Олеши в «Трех толстяках» был такой капитан Цереп, от голоса

которого возникало ощущение выбитого зуба. Вот такой голос

был у Ермилова. О чем он говорил, я не помню.

В этом же зале, в красном и черном, говорились

гражданские слова над умершими, и с балюстрады было видно, как по лестнице сплывал в толпе гроб с Анисимовым. Лицо в

гробу было похоже на кучу теста.

Здесь же выдвигали на большую премию воспоминания

генерального секретаря товарища Брежнева: «Малая земля»,

«Возрождение», «Целина». Д Д Благой, ветеран иде-

ологической пушкинистики — круглая голова в тюбетейке, розовая улыбка и незрячие глаза за очками — с ликующим

звоном в голосе восклицал, что это классика исторической

прозы, достойная стоять рядом с «Капитанской дочкой» и

«Тарасом Бульбой». Зачем он это делал? спрашивала потом Л.

Я. Гинзбург. — Член-корреспондентом он уже был, а полным

281

академиком все равно не стал бы. Значит, бескорыстно, по

велению души.

(В молодости Благой писал стихи. В журнальную страницу с

его стихотворением в рамочке из розочек была завернута

греческая грамматика из библиотеки С. И. Соболевского, которую нам пришлось разбирать; а на обороте начиналась

научно-фантастическая повесть: «Ясным весенним утром 1951

г. от Кронштадта отплывал ледокол «Святой Георгий» под

командой графа такого-то, направлявшийся исследовать

Северный полюс...»)

Однажды дирекция захотела от нашего античного сектора

какой-то срочной внеочередной работы. Я с наслаждением

сказал: «Никак нельзя: не запланировано». Директор — почти

просительно: «Ну, на энтузиазме — как в Возрождение». —

«Возрождение было индивидуалистическое, а у нас труды

коллективные». Лица окружающих стали непроницаемыми, а

мне объяснили, что речь идет о «Возрождении» товарища

Брежнева. «В таком случае прошу считать сказанное игрой

слов». Это было уже при директоре Бердникове — том, который когда-то в 1949 был деканом в Ленинграде и делал там

погром космополитов, а помощником его был Ф. Абрамов, потом — уважаемый писатель.

При директорах были заместители, ученые секретари, парторги. Заместителем был В. Р. Щербина («Ленин и русская

литература»). Директора сменялись, а он сидел: бурый, деревянный, поскрипывающий, с бесцветными глазами, как

будто пустивший корни в своем кресле. Почерк у него был

похож на неровную кардиограмму. Мы спрашивали

институтских машинисток, как они с такого почерка печатают, они сказали: «Наизусть»,

(А мне хочется помянуть его добром за то, что я слышал от

него запомнившийся рассказ — в застолье, после защиты

одного грузинского диссертанта. Ездил он по делам Союза

писателей в Тбилиси к их начальнику Григорию Леонидзе.

Кончили дела, пошли в ресторан, отдыхают. Подходит

официант в соседней комнате пирует бригада рабочих, сдавших

постройку, они узнали, что здесь поэт Леонидзе, и хотели бы

его приветствовать. Пошли в соседнюю комнату. И там каждый

из этих рабочих поднял тост за поэта Леонидзе, и каждый

прочитал на память что-то из его стихов, и ни один не повто-

рился. Но это уже не относится к Институту мировой

литературы.)

Когда Щербина кончился, заместителем директоров стал П.

Палиевский. На одной конференции в этом же зале он мне

сказал: «Я всегда восхищаюсь, как четко вы формулируете все

то, что для меня неприемлемо». Я ответил: «Моя специальность

— быть адвокатом дьявола».

Здесь устраивались историко-литературные юбилеи.

Каждый сектор подавал план на будущий год будут круглые

даты со дня рождения и смерти таких-то писателей. Вольтер и

Руссо умерли в один год, их чествовали вместе. «Всю жизнь не