o 41e50fe5342ba7bb

Это дворнику я могу сказать: уважаемый».

Античных авторов он читал, чтобы знать древние языки, а древние языки знал, что-

бы читать античных авторюв. Когда нужен был комментарий о чем-то крюме языка, он писал в примечании к Аристофану: «Удод — такая птица». О переходе Александра

Македонского чер>ез снежные горы: «Нам это странно, потому что мы привыкли

представлять себе Индию жаркой страной; но в горах, наверное, и в Индии бывает

снег». О «Германии» Тацита: «Одни ученые считают, что Тацит написал "Германию", чтобы предупредить римлян, какие опасные враги есть на севера; другие — что он

хотел показать им образец нравственной жизни; но, скорее всего, он написал ее просто

потому, что ему захотелось». Две последние фразы — из «Истории римской

литературы», которую мне дали редактирювать, когда я поступил в античный сектор; я указал на них Ф. А Петровскому, он позволил их вычеркнуть.

«Вот Соломон Яковлевич Лурье пишет Евангелие похоже на речь Гая Гракха — "у

птиц гнезды, у зверей норы, а человеку нет приюта". Ну и что? случайное совпадение.

Если Евангелие на что и похоже, то на Меморабилии Ксенофонта». И правда.

Из античных авторов он выписывал фразы на грамматические правила, из фраз со-

ставлял свои учебники греческого и латинского языка — один многотомный, два

однотомных. Фразы выписывались безукоризненным почерком на клочках: на

оборютах рукописей, изнанках конвертов, аптечных рецептах, конфетных обертках.

Клочки хранились в коробках из-под печенья, из-под ботинок, из-под утюга, —

умятые, как стружки. Он был скуп.

286

«Какая сложная вещь язык, какие тонкие правила, а кто выдумал? Мужики

греческие и латинские!*

Библиотеку свою, от которой мог разрушиться дом, он завещал Академии наук У

Академии она заняла три сырых подвала с тесными полками. Составлять ее каталог

вчетвером, по два дня в неделю, пришлось два года. Среди полных собраний Платона

ютились пачки опереточных либретто 1900 г. — оказывается, был любителем. В

книгах попадались листки с русскими фразами для латинского перевода. Один я

запомнил. «Недавно в нашем городе была революция. Люди на улицах убивали друг

друга оружием. Мы сидели по домам и боялись выходить, чтобы нас не убили*.

«Преподавательское дело очень нелегкое. Какая у тебя ни беда, а ты изволь быть

спокойным и умным».

Там была мелко исписанная тетрадка, начинавшаяся: «Аа — река в Лифляндии...

Абак... Аббат...» Нам рассказывали: когда-то к нему пришел неизвестный человек и

сказал: я хочу издать энциклопедию, напишите мне статьи по древности, я заплачу. —

«А кто будет писать другие разделы?» — Я еще не нашел авторов. — «Давайте я

напишу вам все разделы, а вы платите». Так и договорились: Соболевский писал, пока

заказчик платил, кажется, до слова «азалия».

Когда ему исполнилось девяносто пять, университет подарил ему огромную

голову Зевса Отриколийского. «И зачем? Лучше бы уж Сократа*. За здоровье его

чокались виноградным соком. От Академии пришел с поздравлением сам Виноградов, круглый подбородок он жил в соседнем доме. Оказалось, кроме славянской

филологии в духовной академии Виноградов слушал и античность у старого

Зелинского на семинарах- privatissima и помнил, как Зелинский брызгал слезами

оттого, что не мог найти слов объяснить, почему так прекрасна строка Горация. С

Соболевским они говорили о том, что фамилию Суворов, вероятно, нужно

произносить Суворов, Souwaroff: «сувор», мелкий вор, как «сукровица», жидкая

кровь.

♦А Сергей Михайлович Соловьев мне так и не смог сдать экзамен по греческому

языку*. Это тот Соловьев, поэт, который дружил с Белым, писал образцово-античные

стихотворения и умирал в мании преследования: врач говорил «посмотрите мне в

глаза — разве мы хотим вам дурного?», а он отвечал: «Мне больно смотреть в глаза».

Работал Соболевский по ночам под той самой лампой с казенным жестяным

абажуром. В предисловии к переводу Эпикура он писал: «К сожалению, я не мог

воспользоваться комментированным изданием Гассенди 1649 г.... В Москве он есть

только в Ленинской библиотеке, для занятия дома оттуда книг не выдают, а

заниматься переводом мне приходилось главным образом в вечерние и ночные часы, имея под рукой все мои книги... Впрочем, я утешаю себя той мыслью, что Гассенди

был плохой эллинист...» итд

В институте полагалось каждому составлять планы работы на пятилетку вперед

Соболевский говорил: «А я, вероятно, помру». Когда он слег и не мог больше

работать, то хотел подать в отставку, чтобы не получать зарплату ни за что.

Петровский успокаивал его. «У вас, С. И., наработано на несколько пятилеток

вперед».

Он жил неженатым. Уверяли, будто он собирался жениться, но невеста перед