o 746a5c7ff3383046

последней капли крови, чтобы поменьше нести ущерба в своей земельной

собственности. Где была только какая-нибудь возможность, они старались отводить

под земельные наделы крестьян участки, самые негодные для хлебопашества.

Крестьяне не соглашались получать их в надел, жаловались, указывая на причину

своего отказа. Для разбирательства подобных пререканий моему брату то и дело

приходилось ездить к ним: он упрашивал их, доказывал, уламывал, объяснял,

почему они не имеют права поступать так, а они дерзили ему напропалую. Потеряв

не только всякую сдержанность, но и элементарную женскую стыдливость и

порядочность, Эмилия, а за ней и остальные сестры позволяли себе самые

неприличные выходки. Брат прибегал к шуточкам и лести, на которую прежде

сдавалась иногда Эмилия, особенно когда превозносили ее ум, но тут она без слов

вдруг совала под нос своего мирового фигу,-- дескать, на, выкуси! И остальные

сестры торопились проделать тот же жест. Иной раз посредник бился изо всех сил,

приезжал к ним по нескольку раз только для того, чтобы склонить к уступке

крестьянам какого-нибудь ничтожнейшего клочка земли, указывая на то, что для

них, Тончевых, эта полоска не имеет никакого значения, а крестьянское хозяйство

пропадет без него.

-- Вы, вероятно,-- говорил мой брат,-- решили разорить их штрафами за будущие

потравы?10

Эмилия без всякого стеснения отвечала:

-- Еще умником считается, а насилу-то догадался!

В конце концов полюбовное соглашение между Тонче-выми и их крестьянами для

составления уставных грамот оказалось немыслимым. Чтобы это выяснить, так

сказать, официально, мой брат решил отправиться к ним с двумя Другими

мировыми посредниками той же губернии, о чем он за несколько дней известил как

Тончевых, так и крестьян. И вот посредники подъезжают к дому трех сестер-

помещиц, а на крыльце... Мировые посредники решительно недоумевают, что такое

на крыльце? Вглядываются, и что же оказывается: все три сестрицы стоят в ряд,

неподвижно одна возле другой, а их платья, юбки, рубашки подняты вверх, и стоят

они обнаженные до пояса.

В ту минуту, когда подъезжали мировые, звон их колокольчиков заслышали и

крестьяне и толпою двинулись во двор, на который выходило крыльцо с тремя

обнаженными фигурами сестер. Все были так поражены этим зрелищем, что никто

не проронил ни звука, только один старик громко плюнул и выругался, и вся толпа

сразу совершенно безмолвно и быстро двинулась прочь со двора, а мировые, не

входя на крыльцо, повернули назад и уехали.

Однажды в воскресный день матушка просила меня отвезти сверток с гостинцами

в семью Пахома, нашего прежнего крепостного, жившего в двух верстах от нашего

дома. Пахом, еще молодой крестьянин, уже лет семь как был женат на Василисе,

бывшей нашей дворовой, которая в это время лежала в злейшей чахотке. Знакомый

доктор, приезжавший к нам в гости и посетивший больную, нашел ее положение

совершенно безнадежным. Вот в эту-то семью я и отправилась в экипаже с братом,

который по делу ехал по той же дороге за несколько верст дальше.

Когда я вошла в избу, хозяин, здоровый мужчина лет за тридцать, сидел за столом

с двумя гостями-крестьянами, а три его девочки-погодки, лет шести, пяти и

четырех, бегали тут же.

Большинство крестьян нашей местности в начале шестидесятых годов прошлого

столетия были крайне бедны. Семья Пахома была тоже не из зажиточных, но

сидела без хлеба реже других. Пахом, кроме хлебопашества, занимался отхожим

промыслом и в качестве плотника нередко отправлялся в Москву, откуда к весне

приносил домой несколько десятков рублей. Но в то время, о котором я говорю,

дела семьи были крайне плохи: жена, на редкость работящая баба, простудилась,

прохворала всю зиму, и хозяйство пришло в полное расстройство.

Пахом встретил меня очень радушно, благодарил за то, что я "не побрезговала

ими, хоча и питерская, а не заспесивилась". Я поднялась на полати, чтобы

поздороваться с Василисою, которая в теплый весенний день лежала под овчинным

тулупом в страшной лихорадке. Когда я вручила ей от имени матери сверток с чаем,

сахаром и другими скромными приношениями, на меня посыпались благословения

и добрые пожелания находящихся в избе, а я, чтобы направить разговор на более

для меня интересную тему, спрыгнула с полатей, села к столу и просила мужчин

продолжать разговор, если только они имеют ко мне хотя маленькое доверие. Но

крестьяне переглядывались между собою и молчали. Тогда с полатей послышался

беззвучный, надтреснутый голос больной. Ей, видимо, было чрезвычайно трудно

говорить, и у нее при первых же звуках что-то захрипело и заклокотало в груди: она

то кашляла и останавливалась, то пыталась говорить и пила воду из ковшика,

который подавала ей старшая девочка. Наконец она заговорила, но некоторые слова

ее вылетали с визгом, хрипом и с каким-то высвистом. Я разобрала только: "Чаво от

барышни таиться? Пущай послухает..."

Пахом начал мне рассказывать, что когда на днях доктор объявил ему о том, что

его жена не протянет и двух недель, он счел необходимым передать ей это, чтобы

сообща "удумать, как присноровиться, когда она помрет, чтобы, значит, и за