o c24ec28d571a6d65

Мальчишка рассмеялся и, подтолкнув подростка, заметил: «А все равно, я смотрю, попугая-

то вы не забыли в Японии, с собой забрали».

- Этот попугай, - глядя на него с высоты своего роста, ответил Дэниел, - теперь везде со

мной плавать будет, понял? И Марте я его не отдам, пусть даже не надеется, - добавил он.

«Гордость Лондона», под полными парусами, шла на северо-запад – посреди пустынного,

чуть волнующегося моря.

Даймё поморщился – от ямы с гниющими потрохами исходило невыносимое зловоние, и

махнул рукой: «Закрывайте крышку!»

Управляющий делами провинции, стоя на деревянном помосте, медленно, заунывно читал

указ его светлости Токугавы Ияэсу. Масамунэ-сан услышал: «запрещено хранить фигуру в

форме креста в доме, носить ее на шее, или в кармане, а также нашивать на одежду».

Толпа, стоявшая за цепью охранников, молчала. «Тут не меньше тысячи пришло, - подумал

дайме, - из деревень, я смотрю, тоже есть».

-Ваша светлость, - тихо спросил палач, - а когда веревку обрезать? Обычно, как кричать они

перестают, так и обрезают, ну дня через два-три».

-Этот кричать не будет, - сухо ответил дайме. «Он уже пожилой человек, думаю, двух дней

будет достаточно. Как обрежете, пусть меня известят, я взгляну на тело, – он посмотрел на

дергающуюся, толстую веревку и, вспомнив кишащих в яме крыс – чуть дернул щекой.

«Через два дня он будет уже мертв, - сказал себе дайме, - там нет воды, и почти нет

воздуха. А если не будет – как только веревку обрежут – крысы мгновенно на него бросятся».

Он повернулся, и, коротко кивнув низко поклонившемуся палачу, пошел к замку. Толпа

мгновенно упала на колени, и Хидеки-сан, что стоял с Хосе в задних рядах, дернув его за

рукав рубашки, велел: «Вы тоже, а то сейчас головы лишитесь!».

Хосе сцепил, зубы, чтобы не выругаться, и, представив себе лицо отца, мысленно вздохнул:

«Ну, подействовало вроде, во всяком случае, шел он медленнее, чем обычно, да и глаза

были сонные Господи, только получилось бы все!»

-Палач, хоть из наших, - хмуро сказал мясник, когда они спускались в город, - ни один из

чистых ведь такой работой заниматься не будет, - но, сука, не местный – его с юга даймё

привез, давно еще. А то бы, - Хидеки-сан засучил рукав простого черного кимоно, - я бы с

ним поговорил, по-свойски. А вы не волнуйтесь, сэнсей, - добавил он, - ребята, что в яму

будут спускаться, хорошие – даймё и не догадается ни о чем.

На стене чисто убранного, подметенного сарая на заднем дворе лавки висело распятие.

-Вот как славно, - пробормотал отец Франсуа, и ласково взглянув на Мияко, что стояла с

тряпкой в руке, велел: «А вы, милая, идите, отдохните, скоро и месса уже, там встретимся».

Посмотрев ей вслед, он перекрестился и, вздохнув, прошептал: «Господи, прими душу

праведника под крыло свое».

Отец Франсуа опустился на колени и, раскрыв маленький, в ладонь молитвенник, перебирая

четки, грустно сказал: «И ведь крест там даже не поставить, мессу- то поминальную я

отслужу, а все равно – потом и забудется, где могила его. А человек свою жизнь за других

людей отдал, вот как, - священник вздохнул, и, наклонив голову, попросил: «Избавь его от

страданий, Господи, ведь можешь же ты».

Дайме зашел в комнаты Масато-сан и велел оставшейся на пороге охране: «Архитектора

мне позовите». Он заглянул в общую комнату и застыл – свиток со стихами Сайгё так и

висел в углублении на стене. Масамунэ-сан, потянувшись, снял его, и велел, заслышав

сзади осторожный кашель: «Так. Выбросить все отсюда, сжечь, - все, татами, весь хлам, что

тут еще остался, и потом – перестроить».

-Как? – непонимающе спросил архитектор.

-Как хотите, - холодно ответил даймё, - но, чтобы я этого крыла больше не узнал. Узнаю –

ваша голова будет украшать собой рынок, там, - он махнул рукой вниз, - наколотая на пику.

Вернувшись к себе в кабинет, он повесил свиток на стене, и, приказав, чтобы ему принесли

все для чайной церемонии.

-Да, - подумал даймё, - он тогда написал два, и один подарил мне – он до сих пор тут. Мне

бы так никогда в жизни не удалось, я плохой каллиграф, а он – отличный, и у него были

самые красивые руки, из всех, что я видел. Быстрые, ловкие, он еще шутил, что, мол,

недаром с шести лет кошельки резал. И фехтовал он гораздо лучше меня. Стихи, правда, не

писал, но поэзию понимал – как никто другой.

-Ах, Масато, Масато, теперь и поговорить не с кем будет. Придворных, - даймё поморщился,

- льстецов, подхалимов, - хватает, что здесь, что в Эдо, что в Киото. А друг у меня такой был

один, - даймё отпил чаю, и, вздохнув, пробормотал строки Сайгё:

Туман на поле,

Где молодые травы сбирают,

До чего он печален!

Словно прячется юность моя

Там, вдали, за его завесой.

«Вот и кончилась моя юность, - подумал даймё. «Пока Масато был рядом – нам всегда было

по двадцати одному году, как тогда, в Эдо. Мы же с ним еще выпили, в первый же вечер

после того, как Токугава выпустил его из тюрьмы, и читали друг другу всю «Горную Хижину» -

почти до рассвета».

Он поднялся, и, еще раз посмотрев на свиток, пошел обедать с придворными.

-Мияко-сан, - Хосе опустился рядом с соломой, на которой лежала женщина, и нежно взял ее