О чем молчат выжившие

– Это… – проговорила я осторожно. – Жрать отменяется?

– Бгги-и, – отозвался конь. Как мне показалось, насмешливо. Потом он опустил морду к самой земле, подцепил губами мою Ижицу, чуть подбросил и с лязгом сомкнул на ней зубы. Только повреди, паршивец! Паршивец постоял, помахивая хвостом и поводя боками, шагнул ко мне и вытянул шею. Как можно плавнее я поднялась на ноги и аккуратно приняла оружие. Ижица оказалась без единой царапины и в слюнях, но я побоялась вытирать особенно рьяно – мало ли, обидится еще скотина…

– С… пасибо.

Конь издал тихое одобрительное «ггг», снова выдохнул из ноздрей дымок и повернулся другим боком, на котором оказалась такая же длинная страшная метка. Вдруг глаз зверюги полыхнул рубином, и конь зашипел, словно перегревшийся дизель. Я взглянула туда, куда смотрел монстр, и перестала дышать.

Это были они.

Вниз по разрушенной улице, в сторону метро, шли ДанилАндреич и та женщина. Шли, с трудом перелезая через завалы, спотыкаясь и не оглядываясь, – как двадцать лет назад, когда землетрясение открыло нам лаз.

Конь оттолкнулся от земли всеми четырьмя ногами, на секунду завис в воздухе и грохнул копытами возле вставшего на дыбы куска асфальта, всколыхнув облако душной бетонной пыли. Ничего не стоит забраться на асфальтовый обломок, потом на зверюгу и догнать ДанилАндреича с той женщиной. Их можно расстрелять из помповика в хлам. Можно замесить копытами кровавое тесто. Можно сначала всадить полдесятка пуль в каждого, а потом размазать по обугленной земле чавкающий кисель с чудной алой пенкой!

Желудок скрутило спазмами. Я отпустила помповик – тот грохнулся оземь – и прижала руки к губам.

Двое уходили. А я просто смотрела им вслед широко раскрытыми глазами, как и двадцать лет назад. Только теперь зная, помня: сейчас появится отряд сталкеров, командир отряда возьмет непонятно как выжившую диковатую девочку в свою семью, и его десятилетний сын Севка заново научит маленькую Буку разговаривать, дружить, смеяться… а потом и любить.

– Почему?! – рявкнула со спины коня моя девочка с черными ледяными глазами и рубинами зрачков. – Ты же отстрелила руки убийце и мародеру, забила прикладом насильника! А эти – почему эти уходят?!

– Нет! Стой! – я бросилась наперерез. Зверь оскалился, прижав уши и раздув ноздри, из которых вырвались язычки пламени. – Месть будет сладка, малышка. Но сладка, словно человеческое мясо.

– Они – не люди, – ощерилась маленькая бледная смерть на бледном коне. – Они – жалкие поганые крысы.

– Тем более! Мстят людям, а не жалким поганым крысам!

Молчание. Черный лед гнева, багрянец жажды мести.

Я глотнула воздуха и тихо заговорила:

– Очень, очень тяжело, когда кто-то оказывается злым, подлым или нарочно делает тебе больно. Но потом ты вырастаешь и умеешь отстреливать руки убийцам и забивать насильников еще до того, как они с тобой что-то сделают. Малышка, вспомни, ДанилАндреич и та женщина никого не убивали… кроме тебя, конечно. Бросив умирать. Им было страшно и стыдно, и они решились еще и на это. Так вот, сбежали – и прекрасно! Помнишь, ты… я думала, что лучше умереть, чем быть спасенной этими. А потом мне – тебе! – повезло, ведь пришел отец. И у меня – у тебя! – появился Севка. Понимаешь? Так что пусть! убираются! к черту!

Любая битва меркнет перед битвой человека с самим собой. Он выворачивается наизнанку от звенящего гнева и чудовищной боли, и время его жизни течет сукровицей из глаз, набухает гноем в воспаленных от крика легких, запекается бурой корочкой на порванном сердце, а человек иногда так и не понимает – победил он или проиграл.

– А и правда, – моя девочка зло хохотнула, – пусть таскаются со всем этим говном, пока не сдохнут!

Но тут же смех застрял у нее в горле, и, сжавшись в комочек и расплакавшись, она скользнула с коня. Я подхватила ее, крепко прижала к себе и заглянула в обычные карие глаза.

– Кажется… мне их немножко жаль… – шепнула моя девочка, растерянно улыбнулась – и исчезла, растаяла у меня в руках.

Бледный конь решительно всхрапнул, потряс гривой и топнул.

Издалека – оттуда, да, точно, именно оттуда, куда ушли ДанилАндреич и та женщина, – донесся скрежет и треск, дикие крики и грохот обвала… и все стихло. Я успела преодолеть метров двадцать и ободрать ладонь, перемахивая глыбу, ощетинившуюся арматурой, когда до меня дошло.

Они мертвы. Оба.

Что ж…

Ни удовлетворения. Ни облегчения. Лишь – легкий спокойный кивок. Лишь – гневное иссиня-черное облако в рубиновых сполохах осыпалось холодным пеплом.

Я осела на изломанный асфальт. Устало потерла лицо. Дышать, не забывай дышать…

Они мертвы, моя девочка, – те, кто обижал тебя, мертвы.

И теперь я… совсем-совсем живая!

– «Крррасное на черном! – дурным голосом, вскочив и раскинув руки, заорала я робким звездам в озерцах немыслимо синей высоты. – День встает, смотри, как пятится ночь!»[6]