О хлебе, любви и винтовке

— Вы простите меня, но мне кажется, что Гайгалас плохой человек. Мне с ним страшно ходить. Мой отец тоже так думает.

— А откуда вы знаете, что я хороший? Может быть, и обо мне ваш отец то же скажет.

— Вы хотите меня обидеть? Что ж, обижайте, не рассержусь. Имеете право — я сама напросилась.

С половины фильма мы ушли: Рая не могла смотреть сцены войны.

Мы гуляли по засыпающему городу и говорили, говорили. В тот вечер я узнал о ней все, что полагается знать об очень близком друге. Рая была круглая сирота. Врач Личкус спас ее, вырвал из гетто. Все годы оккупации она пряталась в подвале. Три года!

— Знаешь, я думаю, мой отец тебе понравится, — вдруг сказала она. — Я очень хочу тебя показать ему. Знаешь, я еще ни одного мальчика не приглашала к себе домой.

— А Арунаса?

— Товарищ Гайгалас сам пришел.

— Такие всюду пролезут!

Неожиданно для себя взял ее за руку. На меня смотрели мириады миров — половина Галактики. Смотрели и удивлялись моей смелости. Я держал руку девушки! Мне было стыдно. Стыдно темноты, пустых улиц и своих шагов. Но было очень приятно сжимать в руке ее легкую теплую ладонь. Невдалеке прозвучали шаги. Я испуганно отпрянул и потом все время думал лишь о том, как снова взять ее за руку, но так и не осмелился.

Юозас Личкус, спаситель и приемный отец Раи, уже вернулся из поликлиники, где работал. Он положил перед нами кучу книг, а сам пошел варить кофе. Потом мы пили самодельный желудевый напиток с сахарином и говорили, шутили, слушали музыку. Хорошее настроение вполне заменяло и сахар, и масло, и яркий свет. Время летело незаметно. Личкус был прекрасным рассказчиком, память — просто феноменальная, всего Донелайтиса знал наизусть.

Ушел я от них поздно ночью. Пошел в школу. Кабинет директора был заперт. Я разбудил сторожа, он дал дне ключ от канцелярии. Не спалось. Почему-то захотелось написать письмо, кому угодно, хоть самому себе. Поискал бумагу, на столах не было. Попытался подобрать из связки ключ к шкафу. Дверца легко поддалась. В шкафу стояла пишущая машинка. «Совсем солидно будет». Достал и одним пальцем настукал: «Дорогой Винцас, милый брат…»

В букве «т» получилась только перекладинка сверху. Показалось, что где-то я уже видел такую букву. Мелькнуло страшное подозрение. В чем был, выскочил я на улицу и помчался в комитет комсомола. Дежурный не хотел впускать.

— Дело государственной важности, — задыхаясь объяснял я ему, пока наконец упросил. Молнией влетел в отдел школ и стал рыться в столе Гайгаласа. Наконец наткнулся на листки, украшенные улыбающимся черепом. Схватив один, сломя голову помчался обратно.

— Стой, стрелять буду! — кричал за спиной дежурный, да куда там стрелять — меня и след простыл.

Отдышался я в канцелярии гимназии. Вставив чистый лист, написал: «Вы приговорены к смерти как враг литовского народа…» Сомнений больше не было: листки напечатаны на этой машинке. Открытие обрадовало меня, но вместе с тем и огорчило: мне даже во сне не могло присниться, что враги орудуют так близко…

Задолго до начала уроков я поднял на ноги всю нашу организацию. Ждали прихода директора. Он схватился за голову:

— Ужасно! Дикость!.. В доверенном мне учреждении свили гнездо террористы! Немедленно сообщите в милицию, в противном случае я созову педсовет и подам в отставку.

— Теперь не немецкие времена, вам нечего бояться. Он оперся о стол и, не сводя с меня глаз, спросил:

— Почему вы мне напоминаете об оккупации?

— Потому что теперь не придется агитировать учеников нести противовоздушное дежурство, — ответил за меня Йотаутас.

Всю воинственность директора как рукой сняло. Он обмяк и сразу постарел лет на десять.

— Зря вы, зря, молодые люди, — сказал он упавшим голосом. — Совсем зря. — Выпил воды. — В те времена в нашей гимназии работала подпольная организация. Помните: школа была окружена, гимназисты даже с третьего этажа прыгали вниз…

— Тогда арестовали старого директора, а на его место назначили вас…

— Это угроза или признательность, товарищ Йотаутас? Мне кажется, вы не можете жаловаться, я очень многим помог вашей матери — товарищу Йотаутайте.

— Кончай, Напалис! Не твое это дело! — оборвал я товарища.

— Ты неправ, Альгис. Наше это дело. Товарищ директор — мой родственник. Он тоже получает подобные записки. Его эти негодяи шантажируют сотрудничеством с немцами.

Директор сел, вытер пот со лба, а затем осторожно, словно мину замедленного действия, вынул из бумажника несколько записок.

— А почему вы свои, записки не отнесли в милицию? — спросил я у директора.

— Видите ли… понимаете… У меня семья. Это было насилие. Не я, так другой бы сделал… Немцы хотели закрыть гимназию. И я подумал, что кто-то должен принести себя в жертву… Для вашего же блага.

— Что будем делать дальше? — спросил я окончательно растерявшегося учителя.

— Подождем еще. Может, вы ошиблись?

— Нет! Я сегодня же вечером найду автора этих записок.

Директор посмотрел на меня глазами обреченного и отдал свои записки. В одной из них было написано: